Айзенменгер вместе со своим стаканом вернулся к столу.
– Не прошло и трех месяцев, как они поженились, и я был более чем счастлив вновь оказаться свидетелем Клода. И после этого они прожили двадцать лет в любви и счастье. – Тристан еще несколько раз вдохнул дым и погасил сигару. – Знаете, Джон, я вспоминаю эти годы и думаю, какими счастливыми мы были. Это была просто райская жизнь. И я, и Клод были специалистами и хорошо зарабатывали, у нас были прекрасные жены и прекрасные дети. И когда мы собирались вместе, здесь или где-нибудь еще, мы получали такое наслаждение, которое невозможно измерить никакими деньгами. – Он тихо рассмеялся и посмотрел на Айзенменгера. – Однако все когда-то заканчивается, и за все надо платить, – прошептал он, и Айзенменгер различил в его голосе виноватые нотки. – Но неужто такую цену?
Клод и Пенни убиты, Джереми совершил самоубийство. А у меня Нелл…
В комнате воцарилась тишина. Мир вокруг них словно состарился, и все же Айзенменгер продолжал молчать.
– Иногда я думаю, что за счастье всегда приходится расплачиваться горем. Каждая улыбка дается нам в долг.
Тишина стала невыносимой; Айзенменгер подумал, не кашлянуть ли ему, чтобы снять напряжение, но потом решил обойтись без этого.
– Это звучит прямо как цитата из Библии.
Хикман улыбнулся, и это немного рассеяло гнетущую атмосферу, но вернуться к прежнему веселью им не удалось.
– Возможно. Но знаете, Джон, в Библии можно отыскать немало мудрых мыслей.
– Как и абсолютно несуразных. С открытыми людьми проблем не бывает, они возникают лишь с теми, кто запирает свою душу на замок, а ключ выбрасывает.
Это заявление более или менее развеяло мрак, и Хикман улыбнулся.
– Справедливо.
Айзенменгер оглядел стол с видом неопытного генерала, который впервые осматривает поле боя, выбрал один из оставшихся красных шаров и послал биток в его направлении. Красный шар сдвинулся с места, но покатился в сторону от лузы. Айзенменгер выпрямился и робко промолвил:
– Вы можете послать меня к черту, Тристан, но мне кажется, что Нелл слегка… не в себе.
Хикман вскинул на него удивленный взгляд. С мгновение казалось, что он будет возражать, но потом он передумал и просто вздохнул.
– Да. Не в себе – это еще мягко сказано. – Он осушил свой стакан, взглянул на бутылку и разлил оставшийся портвейн себе и Айзенменгеру. – Это тоже цена, которую я плачу.
– На ней очень тяжело отразилась беременность, – предположил его собеседник.
Хикман кивнул.
– Конечно, мы все были потрясены, а Нелл оказалась совершенно к этому не готова. – Он опустил голову. – Совершенно. Она никогда не была сильной, и, как я понимаю сейчас, она просто не доросла до материнства. – Он посмотрел в глаза Айзенменгеру. – Вы, наверное, уже догадались, что она плохо ладит с Томом.
– Я так понимаю, вы никогда не думали о том, чтобы отдать его на усыновление?
Хикман помедлил, затем покачал головой.
– Как бы он ни был зачат, Том остается сыном Нелл. Хикманом.
Айзенменегеру показалось, что это прозвучало неискренне, но он решил, что ошибся.
– А брак с его отцом?..
Хикман допил остатки портвейна. Он уже был основательно пьян.
– Нет-нет! – Он энергично затряс головой. – Неотесанный болван. Малькольм вообще не должен был его нанимать, но все мы крепки задним умом. – Он окинул взглядом стол, а потом посмотрел на Айзенменгера. – Думаю, пора спать.
Элеонора читала в своей гостиной. В комнате, освещаемой одной-единственной лампой, стояла полная тишина, лишь за окном глухо завывал ветер. Элеонора уже переоделась ко сну, и поверх нижнего белья на ней был надет толстый халат; на столике справа от нее стояла изящная фарфоровая кружка с горячим молоком.
В дверь постучали, но так тихо, что Элеонора, не отличавшаяся чутким слухом, его не расслышала и отреагировала лишь тогда, когда стук повторился.
– Входите.
Малькольм Грошонг вошел и аккуратно прикрыл за собой дверь. Все его поведение свидетельствовало о том, что он не хочет делать свой визит предметом общественного достояния.
– Малькольм! – с деланым изумлением вскричала Элеонора, хотя он заходил к ней каждый вечер.
– Элеонора.
– Заходи, садись. Расскажи мне, что у нас делается.
Малькольм снял у двери сапоги и прошел в комнату. Он был в уличной одежде, разве что его куртка теперь была расстегнута.
– Тебе надо выпить, – объявила Элеонора с видом врача, прописывающего лекарство, и указала на графин, который стоял на полке.
– Да, – кивнул Малькольм, наливая себе полный бокал.
В тот вечер Майкл старательно надирался, сидя у края стойки. Он делал это с таким серьезным видом и с таким упорством, с каким другие складывают из спичек модели военных кораблей. Когда к нему обращались, он отвечал, но настолько односложно, словно каждый звук был бесценен и его не следовало тратить попусту. Не то чтобы он был мрачен или излишне весел, он просто пил.
Когда он требовал добавить, Джек Дауден молча наливал ему, зная, что, пьянея, Майкл становится подозрительным, но пока тот вел себя достаточно тихо. Впрочем, Джеку и без Майкла было чем заняться. Торговля в последние дни шла очень бойко, и маленький бар был переполнен посетителями. В разгар вечера не то что сесть – встать было негде. В основном обсуждали смерть человека на границе поместья, и все сходились во мнении, что это Уильям Мойниган, которого многие знали.
К десяти вечера бар постепенно начал пустеть, дым рассеивался, но Майкл словно не замечал этого. Он заказал еще одну пинту, и Дауден уже было подумал, не отказать ли ему, но потом решил налить – в конце концов, это увеличивало его доходы, а Майкл выглядел не таким уж пьяным.
Время близилось к закрытию, когда в пабе появился отец Майкла.
И в баре тут же дохнуло холодом.
Майкл ощутил его присутствие, даже не поднимая головы, даже не оборачиваясь. Тот продолжал приближаться к стойке. К этому времени в баре оставались всего три посетителя – Рэйчел Беднер, владелица гончарной мастерской, ее муж Джон, занимавшийся переработкой отходов, и местный строитель Мик Поттс. Все они были знакомы с Альбертом Блумом и знали историю его взаимоотношений с сыном.
Атмосфера начала быстро накаляться, и рождественские украшения не могли ее смягчить; даже елка, которая до этого времени была надежным источником сквернословия и непристойных шуток, казалась теперь грустным и жалостным деревцем в грустном и жалостном пабе.
– Пинту, пожалуйста, Джек.
Присутствующие старались игнорировать Альберта и отводили глаза в сторону. Джек Дауден тоже его не слишком жаловал, потому что он был нищим оборванцем и серьезного дохода не приносил. И все же Альберт был посетителем.
