подобной ситуации непросто определить границы разумного. Карла и Висенте решили обосноваться в комнатушке, где несколько книг упало на пол, а полки слегка покосились. Мать и сын убрали полки, сложили книги в углу и четыре ночи подряд спали вместе в этом маленьком помещении, временно названном «бункером».
Несколько месяцев спустя, уже в середине весны, Висенте взялся за ремонт своей комнатушки: выкрасил стены в светло-голубой – почти белый – цвет, отчистил щеткой и покрыл лаком мебель, а по завершении работы решил, что теперь его библиотека – только для хороших книг. Он избавился от журналов и прочей макулатуры и попытался добыть побольше поэтических сборников чилийских или любых других авторов. Проводил много времени в «Фейсбуке», общаясь с подростками-ровесниками, увлекающимися стихами. Тогда-то он и начал ходить на сольные выступления поэтов, где познакомился с Пато и подружился с другими любителями изящной словесности, которые одалживали ему книги и уговаривали показать свои стихи. Однако Висенте даже не думал заняться творчеством. Впрочем, однажды ночью, в той же маленькой комнате, все-таки сделал попытку. Теперь он особенно ценил Алехандру Писарник, Бланку Варелу (Карла выполнила свое обещание), Энрике Лина, Карлоса Косинью, португальца Фернандо Пессоа и особенно Родриго Лиру. Но в первом собственном стихотворении подражал Гонсало Мильяну, который наконец-то стал его самым любимым поэтом. Повествование в первом стихотворении Висенте велось от лица блендера, с изумлением наблюдающего, как его наполняют всеми мыслимыми фруктами и даже овощами. «Что же мне делать?» – вопрошал в автоматическом отчаянии электроприбор, однако сочинение не было шутливым, скорее сентиментальным. К тому же здесь не упоминалось, что речь идет от лица внезапно заговорившего блендера, об этом знал только Висенте. Он прочел свое произведение Пато и еще нескольким приятелям, и, кажется, никто не сказал, что оно им не понравилось. И это успокоило автора.
Когда Висенте исполнилось восемнадцать, его комнатка снова по праву могла называться обиталищем поэта. Полки не были заполнены: на самом деле, библиотека занимала едва ли треть отведенного ей пространства, зато каждая книга – на девяносто процентов поэзия – была прочитана хотя бы один раз, а чаще – раз пять. Чтобы крошечное помещение не выглядело слишком голым, Висенте разместил на стенах портреты Аллена Гинзберга, Аниты Тижу́, Педро Лемебеля, Маурисио Редоле́са и даже сделал нечто вроде алтаря из фотографий Сесара Вальехо и Камилы Вальехо, как будто это была одна семья.
Именно эту комнату он бесплатно предложил Прю в последние минуты 2013 года, среди огромной толпы, дожидавшейся фейерверка с башни «Энтель»[28]. Однако Прю наотрез отказалась от его щедрости, и тогда они сошлись на очень скромной, почти смешной, символической сумме. Висенте сказал ей, что это отдельная комната (правда), свободная (отчасти правда), которую обычно сдают (ложь) иностранцам (тоже ложь).
– Надеюсь, тебе понятно, что между нами ничего не будет происходить, – взволнованно, но осторожно предупредила Прю.
– Как тебе такое пришло в голову? – воскликнул он, словно Прю действительно высказала что-то безумное.
– Извини, я просто хотела быть уверен.
– По-испански женщина должна говорить – «уверена». – Висенте не нравилось ее поправлять, но она ведь просила его об этом.
– Ладно, пусть будет «уверена».
Через три дня, утром, когда Прю явилась в их дом, чтобы поселиться в маленькой комнате, Карла убедилась, что Висенте, уговаривая ее сдать помещение, упустил некоторые важные подробности: он предусмотрительно говорил о «женщине примерно твоего возраста». Отчасти это не было ложью, ибо тридцатиоднолетняя и тридцативосьмилетняя женщины во многом выглядят примерно ровесницами. Более того, с биологической точки зрения Прю даже могла иметь ребенка в возрасте Висенте; правда, ей пришлось бы произвести его на свет еще в период полового созревания. Карле показалось разумным предоставить жилье американке, посвятившей себя исследованию чилийской поэзии, причем на непродолжительное время: как утверждал Висенте, «примерно на пару недель». Сын намекнул ей или Карла сама так поняла, что речь пойдет о суровой аспирантке в очках с массивной оправой. Одна из тех дам, которым требуется библиография даже во время прогулок, а не улыбчивая журналистка в шортах и футболке, в которую Висенте – Карла нисколько не сомневалась – успел влюбиться.
Длинноногая стройная блондинка с пышной грудью, овальным лицом, большими зелеными глазами и пухлыми губами, обнажающими идеальные зубы… Карла осмотрела Прю с ног до головы и разочарованно подумала, что ее сын предпочел стандартный вариант женской красоты. Она возложила вину за это на влияние средств массовой информации, на ненавистные конкурсы красоты и надоедливую рекламу, но одновременно упрекнула и себя. Впрочем, себя она тут же простила, ведь, по правде говоря, женщина-янки показалась шикарной и самой Карле.
Висенте внезапно превратился в переводчика Прю, что может показаться невероятным и, в общем, таковым и являлось. Испанский у Прю уже «развязался», и хотя ей все еще было трудно приспособиться к быстрому темпу шепчущей чилийской речи, она в особенно сложные моменты сочетала английский с легким трепетанием и гримасами, которые благодаря любовным порывам Висенте прекрасно расшифровывал. А сам он по-прежнему игнорировал язык Шекспира, но почти полностью понимал Прю.
Пато им на свой лад тоже помогал. Узнав, что Прю собирается писать о чилийской поэзии, он выбрал двенадцать поэтов в возрасте от двадцати до сорока лет для серии предварительных интервью. Отбор был явно необъективным и, разумеется, включал самого Пато, но игнорировал Висенте. Когда Прю поинтересовалась, почему он выбрал одиннадцать мужчин и только одну даму, Пато со свойственной ему небрежностью ответил, что поэтесс больше не нашлось («их мало, и они не очень хороши, правда, не по своей вине, а по вине патриархального капитализма»). Прю все же поблагодарила его за проявленную инициативу – интервью могли стать полезным предварительным этапом работы, ведь надо же было с чего-то начинать.
Интервью проходили в ресторане «Галиндо» в Бельявисте в первую пятницу января. Опыт оказался неоднозначным, но полезным. Вот несколько случайных предварительных выводов, которые Прю записала в блокнот. Не все они значительны, многие касаются не только чилийских поэтов, а некоторые весьма спорны или даже несправедливы, но, в конце концов, эти выводы оказались ценными для ориентации исследования:
– Быть чилийским поэтом – все равно что быть перуанским поваром, бразильским футболистом или венесуэльской топ-моделью, – сказал один из собеседников, и мне показалось, что говорил он на полном серьезе.
– Похоже, чилийские поэты любят давать интервью. Некоторые указывали мне: «запиши это», или «вот это важно», или «это тебе поможет». Они нисколько не скрывали желания как-то повлиять на мой репортаж.
– Чилийские поэты беззастенчиво пялились на мою грудь. И даже единственная женщина, у которой я брала интервью, тоже нахально уставилась на мой бюст.
– Зря я переспала с Висенте. Мне не следовало селиться в его доме. Не желаю
