в себе уверена. Как бы хорошо у нее ни получалось изображать окружающих, она всегда оставалась собой; ее индивидуальность слишком сильно выпирала и не желала прятаться даже ненадолго, даже на время ее жестоких и искусных пародий. Банни-Вита говорила о своем статусе тихо и смущенно: «красивый малыш, новая машина, одаренный ребенок». С печальной улыбкой она заявляла, что занимается благотворительностью «ради бедных детишек»: «Ведь я очень-очень сострадательный человек. Слишком сострадательный». Медленно и беспомощно покачав головой, она повторяла: «Слишком».
Вита кривлялась, мы с Долли хохотали, а я думала, что Долорес это очень понравилось бы. Я до сих пор иногда представляю нас с сестрой: мы, девчонки, идем в школу утром и видим Виту, что сидит на соседнем крыльце нарядная, как экзотическая бабочка, и курит сигарету за сигаретой. Мы видим ее и поражаемся своему открытию.
А мать отнеслась бы к ней с презрением. Наша шикарная соседка принадлежала к категории женщин, которых мать называла «ленивыми кобылами». Такие женщины не соответствовали маминым строгим понятиям о приличиях, а их эксцентричные наряды и манеры, по ее мнению, свидетельствовали об отсутствии морали и сексуальной распущенности. Праздность была одним из двух грехов, которые мать считала непростительными; вторым являлась странность, и я страдала обоими. Долорес, напротив, была образцом приличия и нормальности, о чем мать не уставала повторять. Она читала мне нотации, а сестра стояла за ее спиной и отчаянно кривлялась. Задирала юбку так, что трусы были видны, а потом складывала ладони в молитвенном жесте. И в первом и во втором случае ее лицо оставалось безмятежным, а если мать оборачивалась, Долорес начинала хмуриться и поддакивать, серьезно со всем соглашаясь.
Уходя на работу и оставляя дома заспанную улыбающуюся полуодетую Виту и Долли, что все еще спала наверху, я чувствовала себя мужем, отправляющимся на службу. Тем летом я ненадолго стала человеком, снисходительно относившимся к проделкам своих домашних, рассудительным добытчиком и защитником, главой семейства, который удовлетворял даже строгим критериям «Дамского этикета», где говорилось, что женщины должны быть красивыми, а мужья – обходительными.
Мне кажется, Вита тоже это чувствовала. Так, она вставала на крыльцо и махала мне на прощание, целовала меня в щеку, а потом садилась, прищуривала один глаз и выпускала дым сбоку изо рта. «Хорошо тебе поработать, дорогая!»
А я ходила по дому в практичной рабочей одежде; та была некрасивой и примитивной, хотя никогда не казалась мне такой до встречи с Витой с ее яркими шелками, сандалиями на тонкой подошве и туфлями всех цветов радуги. До встречи с Витой я ни разу не видела, чтобы взрослый человек носил красную обувь. Или зеленую, или золотую, или серебряную. Но мне самой не хотелось иметь красивые туфли; мне самой не хотелось быть даже красивой, ведь красоты у Виты хватало на двоих, и, чтобы быть красивой, ей не надо было даже читать «Дамский этикет» и знать все пространные рекомендации Эдит по уходу за собой и поддержанию женской привлекательности. Поэтому я уходила на работу в ботинках на толстой подошве, брюках цвета грязи и свободной рубашке – во всем том, что с радостью надел бы Дэвид и любой другой работник фермы.
Тем временем Вита и Долли стали все чаще пропадать в Лондоне; ко мне они заходили все реже, ночевали тоже редко, и в конце концов я уже не могла вспомнить, когда это случалось в последний раз. Теперь я даже приходила на пятничные ужины одна, а Долли встречала меня у соседей, как будто это был ее дом, как будто она жила у них, а не со мной. Поэтому я обрадовалась, когда однажды в конце июля в пятницу она пришла домой, несмотря на то, что сразу отправилась наверх принимать душ и переодеваться к ужину. Когда настало время идти в гости, я постучала ей в дверь и, не услышав ответа, зашла.
– Долли? – она лежала на одеяле и задумчиво смотрела в потолок, словно что-то там высматривала. – Готова идти в гости? – спросила я, хотя уже видела, что она нарядилась и надела новое фиолетовое платье из тафты, которое я раньше не видела, и ярко-синие непрозрачные колготки.
Они с Витой часто надевали яркие колготки и аксессуары не сочетавшихся с остальным гардеробом цветов, словно специально выбирая их за несовместимость. Еще они любили массивные золотые украшения, такие тяжелые и широкие, что носить их, казалось, было очень неудобно. Тем летом у Долли появилось много новых вещей: их покупала Вита в Лондоне, приобретая и для себя похожие, а иногда и точно такие же, вещи. Теперь, увидев Долли в платье, которое выбирала и покупала не Вита, я испытывала что-то вроде ностальгии. Платье из тафты ей очень шло: без рукавов, с широкой юбкой, раскинувшейся колоколом на белых хлопковых простынях.
– Ммм, да, – ответила она, но не пошевелилась.
Я села на кровать и положила ее ноги к себе на колени. Раньше мы так сидели по вторникам, когда смотрели телевизор. Я облокотилась о стену.
– Долли, – сказала я, – тебе нравится работать у Виты?
– Вообще-то, я работаю у Виты и Ролса, – ответила она, по-прежнему глядя в потолок.
– И тебе нравится? – повторила я.
– Все дело в деньгах, да? Все потому, что у них много денег? – бесстрастным тоном проговорила она, а когда посмотрела на меня, в ее взгляде не было обычного равнодушия, как будто ей вдруг стала интересна моя реакция. Пристально глядя на меня, она продолжала: – У меня никогда не было столько денег. Они платят мне намного больше, чем даете вы с бабушкой. И я даже на одежду не трачу, Вита сама покупает мне новое, – она безразлично указала на шкаф, который, как мы обе знали, ломился от новых шмоток, и многие еще были в упаковке, лежали там, завернутые в папиросную бумагу, в пакетах и коробках. Она опустила руку и переплела пальцы на животе. – Я откладываю деньги. Там уже очень много, – она выжидающе смотрела на меня, но я не знала, что ответить.
– Молодец. Может, накопишь на университет.
Она безрадостно усмехнулась, но губы были по-прежнему сжаты и вытянуты в неподвижную прямую линию. Она снова уставилась в потолок.
– Я откладываю. Много, – она коснулась моей руки, отвлеклась и принялась разглядывать облупившийся лак – редкое и трогательное напоминание, что она была еще подростком. – Если спросишь обо мне сегодня Ролса, – она замолчала, по-прежнему разглядывая ногти, – он скажет, что я превосходно справляюсь со своими обязанностями.
Она подчеркнула слово «превосходно», медленно растягивая каждый слог. Вита тоже так делала, когда хотела что-то
