— Да, с этим я, пожалуй, соглашусь, — махнул он рукой, — но ведь мы сейчас не только о них говорим… Мы ещё говорим о твоей судьбе и о том, что тебе потребно.
— Глупенький, судьбу нельзя перекраивать под свои нужды, — ответил я, и сердце моё сжалось от страха и предчувствия беды, — поэтому она иногда называется кармой.
— Я не знаю, чем закончиться эта история, — продолжал я, — но я совершенно уверен в том, что Татьяна дана мне свыше. Я пока не знаю, в каком качестве… Поживём — увидим.
— Ты неисправимый романтик! — воскликнул Гордеев и хлопнул меня по коленке. — Только учти одно, что в этой жизни за всё приходится платить в десятикратном размере, а ты уже довольно накуролесил… Довольно! Может, есть смысл остановиться и подумать о будущем?
— О Высшем Суде? — спросил я с кривой ухмылкой.
— Дурак ты, Эдичка, и шутки у тебя дурацкие, — разочарованно произнёс он и добавил в полголоса: — Ты всё потеряешь, но самое страшное: ты потеряешь себя и превратишься в жалкий рудимент её чрева. Ты будешь умолять, ты будешь валяться в ногах, ты будешь скулить под дверями, ты будешь сдирать с себя кожу, но ты не увидишь в её глазах даже капельки сострадания, потому что она пришла из другого мира и всё человеческое ей чуждо. — Он смотрел куда-то через моё плечо, и мне даже показалось, что он разговаривает не со мной, а со своим отражением. — Ты всё потеряешь, а в итоге окажешься на необитаемом острове под названием — водка.
Я оборвал его далеко идущую фантазию:
— Ну ладно, хватит мне на сегодня интеллектуального пинг-понга! — И добавил с добродушной улыбкой: — Ну ты же знаешь, Славочка, что я поэт, а поэтам нужны потрясения и душевные катаклизмы, чтоб было о чём писать, чтобы хоть как-то оправдать своё бессмысленное существование и беспробудное пьянство. Помнишь, как у Высоцкого? Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю… Чую с гибельным восторгом — пропадаю, пропадаю.
— Ладно, ступай, сын мой, — произнёс Гордеев с благостным видом. — У тебя, наверно, уже чердак дымит от этих разговоров?
— И не только чердак… — подхватил я. — Меня девушка ждёт в соседней комнате, красивая и пьяная, а Вы, батенька, затеяли эту преждевременную панихиду. По мне плакать — только слёзы даром лить.
— Ну, ступай, ступай, сын мой. Только пупок не надорви, а я помолюсь за тебя. — И он положил свинцовую длань на моё грешное чело.
Я достал Гордееву из бельевого шкафа свежую простыню, наволочку, пододеяльник и отправился в ванную. Там я объявил войну потным волосатым подмышкам, молодой поросли на щеках, а так же буйным зарослям на лобке, среди которых уже с трудом отыскивал своего маленького купидончика.
Я долго мылся, шлифовал своё тело бритвенным станком, со слезами выдёргивал из носа проклятые волоски и даже подровнял свои густые татарские брови. Вдруг я увидел огромные жёлтые когти на своих ногах, а в дверь уже бился возмущённый Гордеев, который давно прикончил всю водку и даже успел выспаться, но естественный будильник, который находится чуть пониже пупка, разбудил его и потребовал разгрузки.
«Эдуард! Твою мать! Ты что там уснул или утонул в ванной!» — орал Гордеев по ту сторону реальности, наполненной белёсым туманом и пузырящейся мыльной пеной, а я пытался в этот критический момент взять мощные ороговевшие ногти маленькими косметическими ножницами, но это было непросто — щёлк и ножницы треснули пополам. После этого я долго чистил зубы и вместе с пеной выплюнул изъеденную чёрную пломбу, напоминающую осколок метеорита. И вот последний штрих — несколько пшыков от «Christian Dior Fahrenheit», и я нахожусь в полной боевой готовности. Вперёд!
Когда я вошёл, в комнате было тихо и только жиденький свет просачивался между занавесок. Она лежала навзничь, поверх одеяла, раскидав руки и ноги, и казалось, что её подстрелили на бегу, — как бежала, так и рухнула в постель. Короткая юбка задралась до самой талии, и я любовался её балетными ножками в чёрных колготках.
Я тихонько поцеловал её в губы и почувствовал исходящий от неё запах алкогольного перегара, но меня это мощное амбре нисколько не смутило, а напротив, распалило ещё больше, поскольку с юных лет — с самых первых вязок — этот женский фимиам в сочетании с острым ароматом физиологического возбуждения всегда являлся для меня гарантией доступного и безотказного тела.
Татьяна бормотала что-то невнятное, на каком-то чатланском языке, и отталкивала меня ватными руками, а я медленно расстёгивал кофточку, медленно снимал бюстгальтер, и вдруг меня как будто обняло: совершенно неожиданно я вспомнил Мансурову (она буквально свалилась на меня с потолка) и вспомнил её слова, которые она шепнула перед самым вылетом. В моей душе появилось слабое раскаяние — это было неприятно и не к месту. Я ухватил губами солёный сосок и постепенно начал проваливаться в тартарары.
Где-то за стенкой звучал кошачий голос JK: «Somebody help me cause I'm falling head over heels». Как же мне это было знакомо! И эта волшебная мелодия наполнила то удивительное утро новым смыслом: я падал, я летел очертя голову, но мне не было страшно — просто захватывало дух, а это было приятное чувство.
Она подгоняла меня кнутом, словно ленивого жеребца. Она вонзала в мою спину свои длинные отполированные когти. Она шептала на ухо отвратительные гадости, какие не услышишь даже в солдатском борделе. Она плевала мне в лицо, отпускала пощечины, кусалась, и мне начало казаться, что это не секс, а изощрённая месть.
— Ну давай в таком случае позовем твоего дружка… Он, наверняка, мастурбирует под дверью.
У меня засвистело в ушах, как будто в самолёте.
— Ты это серьезно? — промямлил я.
— Конечно. А что ещё остается, если ты не можешь как следует меня отодрать? Давай позовем Горбатого. Может, у вас двоих что-то получится.
Казалось, она говорит это на полном серьезе, или я перестал понимать её брутальные шутки, оторванные от реальности.
— Ты много пил последнее время? — продолжала она меня добивать. — Что с тобой? Почему у тебя такой мягкий член?
Я похолодел от ужаса и отвернулся к стене — она хохотнула, как ведьма, и процедила сквозь зубы: «Импотент». Я почувствовал, как липкий
