– Добрый день! Прошу прощения, что прерываю, – распинаюсь по привычке. Воспитание срабатывает. – Но у меня поручение от декана Ольшанской. Она вызывает к себе Елизавету Богданову.
– Чарушин, – вздыхает профессор Курочкин и снисходительно качает головой.
Надо ж было именно на своего душного куратора нарваться. Вижу по лицу и в интонациях улавливаю, что ни одному слову не верит. Слишком хорошо меня знает.
Что ж… Должен понимать и то, что я не скотина.
– Срочно, – добавляю, усиливая уже, как личную просьбу.
Еще один раздражающе медленный вздох, предупреждающий взгляд и не менее шумное стариковское:
– Ну, раз срочно… Богданова, на выход.
Только после этого сглатываю и нахожу ее в толпе второкурсников. В тот миг как встречаемся взглядами, в мою грудь влетает комета. Разрывает, конечно. Мать вашу, чертовы зеленые звезды… Оставляет смертельную воронку.
Лиза поднимается и идет ко мне только потому, что не решается спорить с преподавателем. Я это понимаю, и сходу становится тяжелее дышать. Слизистую обжигает огнем. А в горлянке стынет что-то странное – горячее, удушающее и непроходимое.
Пропускаю ее первой. Крадется мимо, не дыша. Дергается, когда я слишком резко дверь закрываю. Ничего не говорит. Я тоже в ту секунду не способен. И не смотрю толком, когда беру за локоть и тащу в сторону лестницы, чтобы спуститься на цокольный этаж. Там по утрам пусто. Все аудитории – это небольшие практические классы. А семинарские у нас раньше третьей пары не ставят.
Лиза упорно молчит. На ступеньках спотыкается. Подхватываю машинально. Без слов поднимаю, чтобы снести вниз на руках. Тут-то она и отмирает. Начинает пихаться и возмущаться, совсем как в самом начале.
– Отпусти… Пусти… Поставь…
Ножом режет этот блядский откат.
Сбрасываю Дикарку, не дойдя до точки назначения, прямо на лестничной площадке. Убеждаюсь, конечно, чтобы встала твердо на ноги. Только тогда заталкиваю в угол. Датчики движения из коридора нас не улавливают, а те, что горели на лестнице, гаснут, едва мы оказываемся за дверью.
И хотел бы дольше пытать Богданову взглядом, да не получается. А потом, когда обрушивается темнота, понимаю, что самому так легче.
– Что тебе не так? – хриплю, конкретно выдавая ломающие тело и душу эмоции. – Объясни, я исправлю.
– Зачем ты… Зачем ты ведешь себя так?
– Как?
– Как беспредельщик!
Я бы мог это отразить. Легко. Матом.
Но, как бы, нельзя… Прикусываю кончик языка, чтобы не выдать все, что рвется. Молчу нехарактерно, пока Дикарка заряжает.
– Артем… Мне и так тяжело… Очень тяжело! Не надо усложнять, пожалуйста…
– Пожалуйста? – голос будто не мой. Виляет и оглушает он. Нас обоих. Прижимаюсь лицом к Лизиному лицу – чувствую, как ее трясет. – Что, пожалуйста? Какое, пожалуйста, Дикарка? Какое, блядь?! Я должен отойти в сторону и ждать, пока ты наденешь белое платье, возьмешь фамилию этого рыжего чмыря, переедешь к нему в дом… – срываюсь на неразборчивый и отрывистый хрип. Пауза получается неумышленной, когда прочищаю горло и набираю в легкие кислород. Потом неоправданно резко рявкаю: – Трахаться с ним будешь?! Родишь ему детей?! А?! Я, блядь, правильно этот процесс понимаю?! Что ты молчишь? – сжимая хрупкие плечи, слегка дергаю на себя.
– Ты пугаешь меня… – вот, что Богданова выдает в ответ.
– Чем?
– Своей агрессией!
Она тоже кричит. И вовсе не то, что мне бы хотелось услышать. Но я попутно глотаю ее выдохи и с отравляющей душу тоской бешено по этому прусь.
– Агрессией? Какой, мать твою, агрессией? Я тебя когда-нибудь обижал? Или сейчас… Обижаю? Обижаю, блядь?! – да, выливаю все, что есть. Сдержаться не могу. – Ты словно не понимаешь, что происходит! Говоришь, чтобы я отстал, что идешь за какого-то хрена замуж… Все в порядке, по-твоему?! Лиза! Мы, блядь, падаем! Падаем! Мы! Оба! – выплевываю душу такой волной эмоций, что из глаза даже какая-то жгучая влага выскальзывает.
Откидываю голову, пытаюсь отдышаться. Гремлю в темноте. Но, блядь, я не фраер. Не скрываю, что порвало на куски.
– Я не говорю, что у меня все в порядке… – тихо голосит в ответ моя, мать ее, Дикарка. – Наоборот… А ты… Ты делаешь больнее!
– Давай приду к вам домой и поговорю с твоими родителями, – выдаю быстро и решительно, игнорируя очередные обвинения.
Это предложение приводит Богданову в панику.
– Нет!
Дергаясь, почти отталкивает меня. В последний момент ловлю.
– Ты любишь его? – хрен знаешь, зачем спрашиваю. Сам себе удивляюсь. Но мыслей уже столько, что все к чертям перемешивается. – Может, я, блядь, чего-то не понимаю? Ты же ходила со мной, сбегала ночами, пропускала пары, сама целовала… Если не любила, тогда что это? Для тебя, что было?
Лиза не отвечает. Долго слушаю лишь ее срывающееся и невообразимо громкое дыхание.
Лучше бы и не отвечала… Потому что когда она говорит, мое больное нутро скручивает еще яростнее.
– Уже неважно, Артем. Нет смысла обсуждать. Я поклялась и я свою клятву сдержу, как бы тяжело это ни было.
Да твою ж мать…
Стискивая зубы, вытаскиваю ее из угла на коридор. Сначала нас слепит свет. А потом… Поражают, словно тысячи молний, эмоции, которые бушуют в глазах. Знаю, что двусторонне, потому что Лиза сама отражает больше, чем я могу вынести.
Я хочу ее обнять… Я, мать вашу, так сильно этого хочу… Всю ее зацеловать… И чтобы она меня… Чтобы, блядь, выказала хоть какую-то ласку... Если бы это произошло, уверен, что я бы скоропалительно сдох от восторга. И похер, конечно. Моментом живу.
Вот только ничего не случается, и я, издав какой-то раненый стон, выталкиваю совсем не то, что собирался.
– Ты себя слышишь? Когда говоришь про клятвы, звучишь, как фанатичка! – бросаю в пылу эмоций.
– Сам ты… Ты… – срываясь, отталкивает меня. Я отпускаю только потому, что понимаю: теряю контроль. Замираю, позволяя Лизе отдаляться. Она шагает задом наперед, продолжая смотреть на меня и трясти в мою сторону указательным пальцем. – Ты никогда меня не уважал!
Резануло, но я заржал.
– Да что ты? Так повернула?
Чем дальше она отходит, тем сильнее меня рвет. Но я не двигаюсь.
– Именно так, Чарушин! Материшься, отпускаешь грязные шуточки, оскорбляешь мое воспитание и мои принципы, позволяешь себе… Все!
Сглатываю с огромным трудом. Снова все слизистые огнем жжет.
– Ты неправа. И сама это знаешь. Не оскорблял. А если позволил лишнего, извинился не раз, – одним махом свою уверенную речь закончить не получается. Отрывисто тяну воздух, когда в груди как-то чересчур пусто становится. Зря, конечно. Знаю, ведь, что после резких вдохов больнее. Приходится стискивать зубы. Может, поэтому выгляжу злым. Лиза вздрагивает, и меня впервые кошмарит эта ее реакция. – Ладно, иди, – желаю тупо избавиться от нее в эту секунду. – Но, имей в виду, увижу еще раз с этим выблядком, вырву ему глотку.
