«Планета кристаллической жизни», «Дно океана» и так далее, так что достоверность обстановки обеспечена.
Но все-таки и сублиматором не будут попраны маска, котурны и бутафорский кинжал — ты была тогда уверена в этом, и ты оказалась права. Живой театр не претендует на подмену реальности, но несет в себе то, что не под силу смоделировать никакой биотронике, — свободу выбора точки зрения. Непосредственное участие в таинстве, имя которому — игра. Биотронные чувствилища уязвимы именно тем, что они всамделишные, ты их раб. А здесь ты ребенок, которому предлагают считать ковер океаном, а четыре стула — каравеллой Колумба. Ассоциации распряжены и выпущены в чистое поле. Актер на сцене только заводила, самый озорной участник игры.
О да, витакль «Ромео и Джульетта» позволит тебе станцевать на балу в доме Капулетти, пригубить сладкого вина с пряностями и узнать, как пахнет мышами и пергаментом в келье Лоренцо. Психофильм по той же пьесе превратит тебя в тигра семейной чести Тибальта либо в злосчастного остроумца Меркуцио, ты погрузишь в чужую грудь железо или почувствуешь его в своей груди. Сублиматор перед «Ромео» вообще бессилен, разве что Шекспир даст тебе повод для собственных экзерсисов. Тогда ты переберешься в средневековую Верону и наведешь там порядок: растащишь дуэлянтов, помешаешь этим соплякам покончить с собой и вообще примиришь оба враждующих дома, для острастки расплавив лучевым пистолетом фонтан на площади.
А в темной коробке живого театра ты сделаешь выбор. То ли упьешься божественным стихом, то ли встанешь над шахтой шекспировских проблем, то ли просто и горячо оплачешь несчастных любовников.
…Тогда ты защищала жизнь; так почему же так раздраженно оборвала меня в нашу последнюю живую встречу? «Мне некогда, некогда…», — пробежала, почти не глянув, к служебному входу. Дребезжа, громыхнула дверь, а я стоял и почему-то внимательно рассматривал медную табличку с птицей — символом театра. О да, чужая любовь тяготит и раздражает. Но можно ли так демонстративно, не видя в упор? Как Треплев — тобой же играемую Машу…
Ничего, ничего. Я ждал восемнадцать лет — с тех пор, как сделал. Чувства перегорели, как перегной, и выпустили новые ростки, я уже только отец, не влюбленный, но шрам остался. Сам того не зная, ждал я сегодняшнего дня.
— Извините, одну минутку, я сейчас покажу вам кое-что, — сказал Андрей Ильич и встал. Кивнув, она все с тем же мягким, растроганным выражением обернулась к саду. Замерли приземистые шатры яблонь на каркасах гладко-серых ветвей; кудрявые легкомысленные клены мерцали и шептались, дремотная паутина полудня опутывала все. К веранде приплелся двухмастный Кудряш, смотрел на гостью просительно и вызывающе.
— Ты же не будешь есть огурцы, собака, а мяса уже нет, — рассудительно сказала ему Элина. — И клубнику ты тоже есть не будешь, так что проси у хозяина.
Услышав ласковый голос, Кудряш прижал уши, затанцевал, изгибая голову, и бешено завилял хвостом.
— Нечего, нечего попрошайничать, — твердо сказала актриса.
Ей вдруг вспомнился только что ушедший Ведерников, его глубоко сидящие черные глаза, несколько маниакальный склад лобастого лица. Бедняга, наверное, она тогда крепко обидела его, тридцать лет назад. А что же оставалось делать? Продолжать эту глупую историю, нелепые встречи между театром и линейным лифтом с мужчиной, которому ты ничего не хочешь, да и не можешь дать? «Какие все эгоисты! Ведь он наверняка и не задумывался, что у меня, может быть, есть моя, скрытая от посторонних жизнь, в которой нет места никому, кроме… кроме главных действующих лиц. Я правильно сделала, что была жестокой, что не оставила никаких надежд. Он излечился и благополучно живет на свете. Вон какое поместье, и взрослые дети катаются на лодке. У него свой пьедестал, мировое имя — гениальный биоконструктор Ведерников, счастливый соперник эволюции.
…Я правильно сделала, и все-таки стихи он писал хорошие, и очень жаль, что сейчас не тот год и не встречает меня у служебной двери высокий сутуловатый мужчина с тревожными огнями в ямах глазниц, каждым движением старающийся понравиться».
Задумавшись, она вздрогнула, когда на стол между тарелками шлепнулся пакет из жесткой черной бумаги. Старинушка-матушка, плоские двумерные фото; сейчас это редкое хобби, как, например, вышивание по канве.
Андрей Ильич вытащил первый снимок и показал его Элине, как фокусник загаданную шестерку пик: вкрадчиво положив, резко отдернув пальцы.
Она поняла все сразу. Точно резиновая рука на мгновение сжала горло — пришлось бороться, возвращать дыхание. Вмешалась сорокалетняя актерская дисциплина: человек, нанесший удар, ничего не заметил, хотя и рыскал глазами по ее лицу. «Ты ничего не понимаешь, все это забавный технический трюк. Совершенно ничего не понимаешь. Ты заинтригована, удивлена, не более».
Решив нипочем не сдаваться, она весело воскликнула, округляя брови и зачем-то рассматривая снимок на свет:
— Ого! Как вы это сделали?
На фото была все та же веранда, ситцевая занавеска кухоньки, и у самоварного крана, наливая чашку, она, она сама, Элина, только не такая, как сейчас, а тридцатилетней давности, озорная, упругая, в каком-то пышно-широком затейливом кимоно с огромными цветами по белому.
…Все-таки фигура стала куда более массивной. Сейчас она бы уже не перегнулась таким натянутым луком, не обхватила бы руками колено, поджатое к подбородку. А здесь загорает в лодке посреди озера. Небрежно брошены весла. Летит тополевый пух над темной водой.
…Вместе укладывают рыхлый чернозем в деревянную раму будущего парника — довольный Андрей Ильич с отеческим одобрением на лице и молодая старательная Элина в шортах и линялой рубахе с засученными рукавами.
Еще фото. Над стеклянным двускатным парником, счастливо жмурясь, сама молодость в лице перепачканной Элины обнимает за шею седого, нынешнего, Ведерникова.
— Неужели вы научились фотографировать мозговые образы? Наверное, через сублиматор?
— Это не мозговые образы, — ответил несколько обескураженный биоконструктор. «В самом деле не сообразила или притворяется? А, все равно, недолго тебе капризничать». — Хотите, познакомлю?
«Отступать некуда. Как я не подумала с самого начала, что у него все козыри? Еще секунда, и буду выглядеть глупо и фальшиво».
— Робот, — сказала Элина тоном детектива, разоблачившего страшный заговор, и чайную ложку наставила на Ведерникова вроде оружия.
— Больше, намного больше. Я бы сказал — робот-двойник, идеальная белковая копия.
Ей захотелось упасть на этот видавший лучшие времена, исцарапанный стол и крикнуть что есть голоса: «Какое право? Какое вы имели право?!» Пустая истерика. Право художника пользоваться любым материалом: глиной, красками, оловом, гаммой нот или искусственными аминокислотами.
— Так хотите увидеть в натуре? Сейчас позову.
— На озере? В лодке?
— Да.
Она медленно покачала головой — не надо.
Андрей Ильич засмеялся, сел напротив — скрипнула спинка ивового плетеного стула, — скрестив руки на груди. Вот они, странно подрезанные снизу, чуть раскосые
