даже рад, что ты не можешь видеть, в каком плачевном состоянии твоё корыто…
Виталу вдруг показалось, пинок в живот навсегда заткнёт мразь перед ним, но сейчас его руки были как назло связаны. Впрочем он не был готов ни к каким поступкам. Этот отвратительный слизень
Он мог только стоять.
Молчать. Слушать. Запоминать. — Но вопрос конечно в том, в каком качестве ты пойдёшь на Лавраз, — Томас закрыл глаза от удовольствия, когда отпил из фляги и погонял во рту нечто несомненно освежающее.
Витал снова безотчетно сглотнул. Жажда и голод мучали его весь день.
— Считай это моим последним тебе предложением, Агилар. Я за тебя, дурака, поручился перед людьми. Чтобы мы с тобой друг друга поняли. Ты ведь теперь никто, Витал, — для пущей убедительности Томас сложил колечком кургузые большой и указательный пальцы. — На воду у тебя пожизненный запрет, твоих судов уже нет, подъёмных нет. Но согласись, правила для того и нужны, чтобы их нарушать? — он по-дружески улыбнулся. — Я предлагаю тебе пойти ко мне на подряд. Работёнка непыльная, будешь как и раньше, возить свои ящики, не совать нос в накладные, кое-что подправлять, — ну, я тебе скажу. Парень ты у нас нелюбопытный, палубу держать умеешь, — вона как аж целого Венсана укокошил, — так что поднимешься ты быстро. Пара ходок с моим грузом, — ой ну чего, чего ты отворачиваешься, он такой же точно, как и скот, только две, а не четыре ноги, и ну может дохнет порезче, — и станешь человеком. А спустя пару годиков я нарисую бумагу о твоей скоропостижной кончине. Потом будет и новое имя, и стабильный заработок, все дела… Заживёшь!..
Слушая ритмичное журчание Томасовой речи, Витал сам не заметил, как начал кивать ей в такт. У него вдруг ужасно зачесался нос, и он потёр его связанными кистями.
— Так вот, то был, так сказать, палубный вариант, при условии, что ты так умён, как я о тебе привык думать. Вместе пойдём на Лавраз, познакомлю с людьми, вольёшься, так сказать, в коллектив… Дам суда для начала, — хоть посмотришь, на чём серьёзные дела делают. Ну а как рассчитаешься со мной, может уже и сам себе хозяином станешь. Там, глядишь, и в адмиралы тебя выдвинем, если конечно смекнёшь, что к чему…
Витал правда очень старался хранить серьёзность, но в животе словно завелась шкодливая смешинка, и как бы он ни пытался кусать щёки, она прорвалась наружу гомерическим хохотом.
Томас с сожалением посмотрел на него.
— Ну чё ты вот такой сразу нервный, а? Росалес свою можешь не опасаться, старушка уж давно, считай, кверху брюхом. А будешь опять крутить носом, придется тебя в воспитательных целях отправиться в Вердену в трюме. Глядишь, посговорчивее станешь.
Заговорщически оглядевшись по сторонам, Витал кивнул, встал к нему лоб в лоб и отчеканил, глядя ему прямо в глаза:
— Томас. А иди-ка ты… на хер!
И незамедлительно получил под дых.
Из темноты на него со всех сторон посыпались удары.
Били и сзади, и сбоку, и по спине… Он едва успевал делать короткие вдохи и укрывать голову связанными руками.
18. ДЖУ
Он очнулся среди тел в трюмном полумраке. Их судно шло в неизвестном направлении. Ориентироваться, как и что-либо анализировать, не хотелось.
Глаза резало от крепкого смрада.
Запах испражнений, старого пота, гнилого мяса и чего-то ужасного согнул в мучительном спазме.
Когда-то белый, изодранный мундир давно потерял всякий вид, и здесь, в трюме, вдобавок ко всему окрасился отвратительными жёлто-бурыми пятнами.
Было тепло, но душно, и от этого тело покрывала испарина.
Витала мутило.
Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел множество людей. Они стояли, вповалку лежали, сидели… Самым пугающим было молчание.
На мгновение почудилось, будто он наконец умер и попал в ад, вопреки представлениям, не огненный и живописный в кошмарах, а вот такой. Тело после побоев болело так, что он — таки сообразил, что жив. Но боль напомнила о жизни, и Витал вгляделся. Люди не говорили между собой, а лишь покорно, словно домашняя скотина, исполняли приказы немногочисленных надсмотрщиков, покрикивающих через решётку над головами. И такое стало многократно хуже любого ада, настоящего или вымышленного.
Депортацию выполняло работорговческое судно. Мгновенно вспыхнули воспоминания о недавних событиях. И ублюдок Томас. И трибунал.
Он застонал и уронил лицо в руки. Могло ли случиться что-то хуже этого? Уж лучше бы его растерзали пираты…
Как и всякий порядочный, чтущий оба Кодекса мореход, Витал всем сердцем ненавидел морских разбойников, «крысиные бригады». Он никогда не интересовался буднями их братии и толком ничего о них не знал. Представление же его складывалось из трактирных завиральных легенд о неслыханных сокровищах, пиратском кодексе и всех тех байках, что сочиняют жадные до лёгких денег мечтатели.
В его картине мира праведное солнце Гильдии Мореходов отворачивалось лишь от наихудших из моряков. И те, если переживали разрыв с дружной морской семьёй, потерявшие доверие Гильдии, страшась смерти, лишённые былой опоры, слабые, ничтожные, уходили в пираты.
Однажды имя Венсана впервые прозвучало после изгнания в связи с пиратством, и пошли первые слухи, Витал честно пытался вообразить, каково это — жизнь в бегах. Но не смог. Никогда такого не мог.
Где-то в груди на мыслях о «праведной Гильдии» и о «ничтожных» Витал вдруг поймал себя на острой боли.
Ведь если идеалы Гильдии были верны, как и весь его путь следования им, тогда какого же дьявола он оказался в этом проклятом трюме⁈..
Воспалённый взгляд обшаривал топорщащиеся лохмотья на месте манжет мундира, на которых когда-то располагались его капитанские знаки отличия.
Он ощупал себя на предмет переломов. Вроде кости целы. Усталость и голод сделали мысли вязкими.
Только бы не потерять нить рассуждения.
Хорошо-хорошо.
Венсан.
Для Витала он всегда был лучшим из людей. Именно таким, каким стремился стать он сам. Тогда в чём же было ничтожество Венсана перед Гильдией Мореходов?.. Тот же вроде тоже всегда делал всё как положено… …пирата Венсана…
Голова разболелась. Но обрывочные мысли червями продолжали пожирать сознание и лишали покоя.
Оказаться в трюме у работорговцев. Какой позор…
Конечно же, Витал, как и все моряки, знал, что некоторые капитаны Лавразской акватории промышляли этим грязным делом. И если пиратство для него, как для морехода, стремившегося безупречно выполнять всякую работу, было чем-то недостойным порядочного моряка, то работорговля стала совершенно неприемлемой деятельностью, несовместимой ни с честью, ни со здравым смыслом.
Да как такое вообще могло быть — торговать свободой, да ещё и чужой!..
Решетка в низком потолке
