arrosee!" ("Славный приговор должен быть отмечен!") он стал мочиться на виду у всех.
Когда их вели обратно в крепость, заключенные увидели место, где уже стояли пять виселиц, приготовленные для главарей восстания. А в пять утра, в то время как остальные узники были уже по камерам, пятерых, приговоренных к смерти, вывели на казнь. На них надели белые саваны, нацепили дощечки со словами: "цареубийца". Царя они не убили, но петля уже крепко стягивала их шею. Прозвучал выстрел, были отброшены подставки и два безжизненных тела закачались в воздухе. Свидетели этого зрелища затаили дыхание от ужаса, когда увидели, что три веревки лопнули, и трое израненных людей поднимаются со сломанного помоста. Один из них нашел в себе силы крикнуть в лицо новому генерал-губернатору города:
— Генерал, Вы без сомнения пришли посмотреть, как мы умрем. Порадуйте сердце вашего владыки словами о том, что его желание исполнилось: мы умираем в муках!
Сказавший это полковник Сергей Муравьев-Апостол поднялся затем с трудом на ноги и произнес свои последние слова, которые вошли с той минуты в историю:
— Бедная Россия! Даже не умеем как следует повесить…
Размышляя в своей камере о судьбе Фролова, я думал и о политической власти вообще, и о борьбе американских отцов — основателей в 1787 году против злоупотребления этой властью. Выход они видели в ее разделении. Во времена Фролова, как и в бывшем Советском Союзе, для власти нет никаких ограничений. Ни одна оппозиционная партия не пытается оспаривать ее решения. В интересах царя было продемонстрировать на примере Фролова и других, к чему могут привести подобные попытки. То ж и сейчас: если политбюро решит, что в интересах Советского Союза надо упрятать меня в Сибирь, никакая защита в суде, никакие другие механизмы, никакие "иные мнения" не помогут мне. "Новый режим нисколько не лучше старого", — вспомнил я слова моего отца в ответ на какую-то фразу Бабуты, произнесенную в осуждение царской семьи Романовых…
С этими нерадостными мыслями я повернулся на бок и постарался уснуть. Но мне не удалось. По-прежнему перед моим мысленным взором маячила хрупкая изможденная фигура с поникшими рыжеватыми усами: человек сидел в крошечной холодной камере, руки его были в непрестанном движении — вязали и вновь распускали носок.
Я представлял себе морозную ночь 20 января 1827 года, когда стража ворвалась в камеру Фролова, кинула ему изорванный тулуп и приказала выходить. Без всяких объяснений его опять повели через внутренний двор крепости к дому коменданта. Там он впервые встретился с тремя другими заключенными. Это были поручик Басаргин, генерал-майор Михаил Фонвизин и доктор Христиан Вольф. Через некоторое время в помещение вошел хромой генерал, комендант тюрьмы А.Я.Сукин, и объявил:
— По приказу Его Величества я отправляю вас этой ночью.
Он повернулся на своей деревянной ноге и вышел. Стража внесла наковальню, поставленную на деревянную колоду, кузнец принялся за работу: заковывать в железо ноги заключенных.
— Никогда не забуду ощущения, с которыми ставил ногу на наковальню, — вспоминал потом Фролов. — Кузнец ударял не по железу, он бил по моей душе…
Царь Николай I позволил везти приговоренных на санях, а не гнать пешком — решение было принято не из чувства сострадания, а скорее из желания избежать дальнейших политических осложнений. Он вовсе не хотел, чтобы представители лучших семей России были причислены к мученикам. И все же царь предписал строжайшие правила препровождения преступников в Сибирь: чтобы ни у кого не было неверного представления о степени их виновности. Везти их следовало как можно быстрее, днем и ночью, без остановок на отдых, без задержек на заезжих дворах и в кабаках, без разрешения принимать подарки или письма. Их имена нужно было держать в тайне.
Но тогда, как и сейчас, приказами и предписаниями частенько пренебрегали. К счастью, у начальника их конвоя, Воробьева, было доброе сердце, и чем дальше от Петербурга скользили сани, тем больше нарушений правил содержания "господ осужденных" он себе позволял.
… Соборные часы Петропавловской крепости пробили два ночи, зазвучал гимн "Боже, царя храни!". Отворились ворота, и пять саней, каждые запряженные тройкой лошадей, выехали на замерзшую Неву. Там они повернули на северо-восток в сторону Ладожского озера и Шлиссельбургской крепости. Четверо саней везли по одному осужденному и его охранника, в последних сидел начальник конвоя Воробьев, который подавал команды и охранял всю процессию с тыла.
Пункт назначения — Сибирь.
* * *
Фролов старался восстановить кровообращение в замерзающих ногах, стуча ими по днищу саней. Но это ему плохо удавалось: железные кандалы были слишком тяжелыми. Кроме того, одиночное заключение истощило его энергию, повергло в апатию, подавило волю. Он сомневался, доведется ли ему увидеть Сибирь, не ожидает ли его участь многих осужденных, отдавших Богу душу до того, как они добрались в тот далекий край; особенно, если этап приходился на зиму. Страшные метели сбивали возниц и лошадей с дороги, заставляли блуждать в снежных заносах. И если тела несчастных не становились добычей волков, их обнаруживали весной под растаявшим снегом.
На первой почтовой станции, верстах в тридцати от Петербурга, Воробьев дал команду остановиться. Пока меняли лошадей, он разрешил узникам погреться в помещении. Это дало возможность Фролову впервые заговорить с товарищами по несчастью.
Басаргин, он был на несколько лет старше Фролова, казался обезумевшим от горя. Оказалось, как раз перед восстанием его жена умерла во время родов, и теперь он боялся, что никогда больше не увидит и своего родившегося сына. Генерал в отставке Фонвизин был тоже в подавленном состоянии, но по другой причине. Он увидел свою молодую жену — она примчалась сюда на станцию сообщить, что их везут в далекий Иркутск, столицу Восточной Сибири. Врач Христиан Вольф был сыном лютеранина-фармацевта, изучал медицину в Москве. Девятнадцатилетним студентом в 1812 году выхаживал раненых после взятия Наполеоном второй русской столицы. Позднее, став главным хирургом Второй Армии, помогал полковнику Пестелю составлять те статьи Конституции, что относились к медицинскому обслуживанию бедняков…
Прошло полчаса, и Воробьев приказал снова садиться в сани и отправляться в путь.
Ямщики выбрали северную дорогу, которая обходила Москву и шла через Тихвин, Череповец, Никитино, Котельнич.
Чем дальше они продвигались, тем лучше становилось на душе у Фролова: холодный свежий воздух после затхлого каземата Петропавловки действовал целительно. Особенно радовало, что встречные относились к ним совсем не как к изменникам, а зачастую приветствовали словно героев. Народ с любопытством взирал на безрассудных аристократов, одаривая деньгами и хлебом, благословляя на их тяжком пути в Сибирь.
После нескольких недель труднейшей дороги санный поезд добрался
