Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 69
оптимальное сцепление – это проблема, возможно, идеал, но достигаемый всегда только частично. Самый опытный игрок может споткнуться, обнаружить, что ему необходимо задаться вопросом, чего требует ситуация на шахматной доске; и самый опытный турист может упасть. Все это не крах, не прерывание потока, текущего в фундаменте и основанного на навыках преодоления; все эти возможности сами являются лишь разновидностями такого преодоления. Эти короткие моменты обдумывания, гуссерлевские мини-эпохé, перемежают нашу обычную вовлеченную жизнь. Мы переплетены уже на фундаментальном уровне.
Это не значит, что мы не реагируем на мир или не достигаем, если угодно, «открытости» к нему. Но это значит, что даже в повседневной жизни мы не избегаем эстетики, необходимости выполнять работу по старанию и даже стремлению навести на сущее фокус (заставить сущее в нем оказаться). То же, или вариация того же, верно и для науки. Наука тоже будет сочетанием «доступа» и «частоты». Да, мы не видим кварков, но это не означает, что у нас нет к ним реального доступа. Так же мы не видим и эмоций другого человека, но, несомненно, непосредственно их осознаем. Это не постулаты, а детали ландшафта, которые предстают перед нами мгновенно. Они готовы к употреблению. Но такими иногда бывают и теоретические сущности. Мы можем иметь подлинный доступ – например, полагаясь на них – к чисто теоретическим сущностям.
Дрейфус, как и Хайдеггер, прав, когда подчеркивает различие между подручностью («доступом») и наличностью («частотой»). Но это не стабильные области различия, а проблематичные тенденции, которые требуют взаимодействия и существуют только в условиях переплетения и хрупкости. Каждая вещь проявляется не как одно или другое, а как некая изменчивая флуктуация подручности и простой наличности. Молоток никогда не бывает только подручным, и, соответственно, электроны в молотке, как и дерево или металл, из которого он сделан, никогда не бывают только полностью гипотетическими. На самом деле здесь другими словами говорится то же, что я заявлял все это время: в конечном счете не существует такой вещи, как бессознательная, исключительно привычная деятельность первого порядка (будь то взгляд, ходьба, танцы, разговоры или что угодно другое). Причина этого кроется в переплетении. Второй порядок живет внутри первого как одна из его реальных возможностей, подобно тональности гармонических вариаций. Это не значит, что мы гиперинтеллектуальные рабы рефлексии. Это значит, что мысль и действие, разум и жизнь переплетены. Вдумчивость – это один из наших вовлеченных способов ориентации в мире, а не плод отстраненности. И очень важно, что дрожащие флуктуации сущего – сейчас вещи проявляются таким образом, затем другим – это наша фундаментальная, наша проблематичная ситуация.
Homo philosophico-aestheticus
«Сильный реализм» Дрейфуса, кажется, играет на нашей готовности четко разделить область непроблематичных действий непосредственной интеллигибельности и область отстраненной рефлексии. Первая дает нам мир; вторая открывает путь к научной рефлексии о независимой от разума вселенной.
Но что происходит, когда эти области обрушиваются друг на друга в результате переплетения? Или лучше так: что произойдет, если мы признаем, что каждая область является своего рода тематической вариацией другой и поэтому наше положение, опять же из-за переплетения, нельзя поделить на отдельные области? Что произойдет, если мы допустим, что наше положение в конечном счете эстетично?
При этих условиях мы не лишаемся доступности различных позиций – вовлеченной и отстраненной, вдумчивой/привычной и вдумчивой/обдуманной, – нам просто нужно принять лежащую в их основе хрупкость, а также тот факт, что наш рефлексивный проект по их дифференциации сам сопротивляется фиксации; провести эти различия относительно наших разных способов бытия в мире – значит заняться своего рода эстетико-философским упражнением.
Эта критика применима, думаю, также к Патнэм и Крипке. Идея, что мы можем окончательно отделить «то, о чем мы говорим», от наших контингентных и, возможно, довольно беспорядочных и несистематизированных концепций, идей, образов и стереотипных представлений о том, что мы имеем в виду, является догматической. Проблема идеи о том, что наши названия таких субстанций, как вода, прикрепляются к ним непосредственно, словно теги, заключается в том, что таких тегов не существует – их нет, а примеры, которые мы используем, дабы объяснить, что мы имеем в виду, относятся не к области референций, а к самому языку[254]. Мы можем сказать, что мир, в котором нет воды H2O, невозможен (принимая во внимание, что есть возможные миры, в которых вода не представляет собой жидкость наших рек и озер и т. д.), но это только обозначит нашу нормативную приверженность; такое утверждение не будет, так сказать, проникновением в реальность.
Вот вам и «сильный реализм», или то, что Патнэм называла «естественным реализмом». Очень важно, однако, что все это не дает веских оснований отрицать реальность чего-либо, и, критикуя эти идеи, я не считаю, что отстаиваю что-то похожее на антиреализм. Вода – это H2O; золото имеет зарядовое число 79. Истинность этих утверждений не зависит от соответствующей философской трактовки нашей метафизической ситуации – ни от трактовки Дрейфуса, ни от той, которую я развиваю на этих страницах.
Но что эти соображения подвергают, пожалуй, жестокой критике, так это представление Нагеля о полной и единой науке всего сущего, включая нас. Все говорит в пользу того, что золото имеет определенное зарядовое число. Но ничто не говорит в пользу того, что факты о человеческой жизни и сознании должны происходить из той же теории, что касается атомной структуры золота. Там, где речь идет о нашей жизни, когда мы колеблемся между полюсами науки и философии, естественная наука безмолвствует. Но это не отменяет жизненности, надежности и истинности того, что наука может сказать нам, когда мы работаем на противоположном полюсе[255].
Наука и иррациональность
В судебном процессе существуют очень конкретные правила доказательства и правила, регулирующие, кто и как может говорить, какие виды заявлений разрешено делать. Например, обвиняемому в уголовном процессе в рамках открытого судебного заседания не дозволяется говорить, что он думает по поводу предъявленных ему обвинений. Обычные правила ведения беседы и диспута отменяются; в действие вводятся специальные нормы. Если мы заявим, что эти правила искусственны, запутанны или странны, это не будет доводом против установленного законом способа ведения дел. Ведь именно эти странные и искусственные процедуры поддерживают особые доверие и авторитетность, которые мы готовы приписать судопроизводству.
Наука тоже немного на него похожа. В лаборатории есть место для свободных бесед, мозговых штурмов, изобретений, споров и творческого самовыражения. Но все это отсеивается путем навязывания того, что вслед за Стревенсом мы можем назвать «железным правилом объяснения», то есть идеей, что, например, в
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 69
