с нежностью говорит.
Вот жаворонки стали петь,
Несут нам солнечную весть —
Ты песнь их помнишь, милая?
Дед наш невольно головой покачивает. От лучей лунных, от клевера изумрудного, от бейтов-двустиший сердце заиграло.
– Хочешь, еще тебе стихи прочту?
С кокетством легким юноша бейты читает…
Только не слышит дед наш бейты о мечтах и мыслях заветных, о радости-хушвактстве и усладах духа. Глядит, уставясь, на орешины, что на склонах чернеют. С холмов Вахшивара, с чуть белеющих на вершинах Керагатага снегов взора не сводит.
Последнее полустишие бейта только услыхал:
И кости деда моего смешаются с землей,
И косы бабушки моей в ней прорастут травой.
На лице, на сердце улыбка светлая заиграла.
– Хай-хай-хай… – Зашептали.
– Так поздно он здесь разве оставался? – Юношеский голос спрашивает.
– Видать, уходить не желает.
– Сидит, сердце себе надрывает.
– Вчера мать пошла было за скотом дедовским присмотреть, да от калитки вернулась. Как деда увидала, «не пойду, – говорит, – не хочу свое разбитое сердце еще сильнее разбивать».
– Отец мой каждый вечер мне говорит: «Иди в бабушкин дом, за скотом пригляди…» Давай, как вечер наступит, друг с другом встречаться-разговаривать, ладно? Если вдруг не узнают.
– Давай.
– По холмам в сумерках походим…
– После бабушкиной смерти мы ни радио, ни телевизор не включаем.
– Мы тоже не включаем.
– Мать все в черном ходит.
– А отец мой однажды, чтоб в город ехать, в новое хотел одеться; мать нахмурилась. «Вы – не человек», – говорит. Отец смекнул, тоже черное надел.
– Мы тоже все траур носим.
– Мать все украшения с себя сняла, в сундук сложила.
– Братишки мои по вечерам начали играть, песни петь, мать запретила. «Траур у нас, – говорит, – дедушка услышит, что мы за люди, подумает».
– Теперь пока сороковины не наступят, так и будет.
– А дедушка наш знает, что мы сюда приходим? – девичий голос спросил.
– Нет, наверное, – говорит юноша.
– А ты сам плакал, когда бабушка наша умерла?
– А как же, все по дому ходил, как родную бабушку ее оплакивал.
– А я как свою матушку.
– Гляди, ушел вроде.
– Пошли, на Сайракский холм сходим… Поднялись влюбленные, и ушли по арыку.
Просветлело у деда нашего на сердце. Волнение почувствовал. То ли сесть, то ли встать – не знает. Слегка назад откинулся, глаза прикрыл. Вздохнул пару раз, выдохнул. Одежда тесной сделалась. Воротник туда-сюда подергал, грудь проветрил.
Тихонько поднялся. Одежду отряхнул. В затекшую от сиденья поясницу, распрямившись, ладони упер. От влюбленных, уходящих в сторону холмов, глаз не отведет. Как завороженный глядит.
Так, в ту сторону уставясь, и вернулся в дом.
– Бабка, слышишь?.. Видел я их. Я ж тебе говорил, святой Хызр нас не оставит!..
Поднялся дед наш. К Сайракскому холму повернувшись, глядит.
И кости деда моего смешаются с землей, И косы бабушки моей в ней прорастут травой.
Застыл дед наш, голову склонил.
– Вставай, бабушка, пошли…
Идет дед наш, не торопясь, то и дело дух переводит.
Уже у Сайракского холма… посох свой… что посох свой оставил, вспомнил.
– Ладно, им пусть останется… – И рукой махнул.
В голове гудит, из сил выбился. В глазах муравьи бегают.
А лунные лучи так волнами и льются. Так волнами и колышутся лучи.
Измучился дед наш, распереживался. Слезы на глаза накатили. На бороду седую льются, в лунном свете блестят.
– Видел, точно их видел, бабка! Еще стихи читали, слышишь, стихи!..
Прояснились глаза у деда нашего, лунным сиянием наполнились. Снова к Сайракскому холму повернувшись, пригляделся.
Две тени на холме показались.
Одна юношеская, другая девичья.
Влюбленные то в одну тень соединятся, то снова на две разделятся.
Заулыбался дед:
– Вон они, дети наши!.. Святой дедушка Хызр, да будет у вас изобилие!
Теперь уже от радости слезы по скулам побежали.
После матушкиной смерти ни одной слезы у деда не выкатилось. Где все это время прятались слезы эти горячие?
Льются слезы горячие, на губах, на подбородке висят.
Вытер дед наш рукавом слезы. С холма вниз глянул:
– А вон всё внуки наши!.. Низкий тебе поклон, святой дедушка Хызр, низкий поклон!
Выплеснулось из сердца что-то, грудь затопило.
То ли горечь разлилась, то ли радость. То ли радость горькая болью нахлынула.
– Давай, бабка, пошли, больше сюда уже не придем!
А у самого глаза смеются, щеки, скулы, губы смеются и ликуют.
– Наши с тобой эти холмы…
В плече боль отозвалась.
– Наши с тобой эти лучи…
Так с болью в сердце, с тяжестью в плече дед наш последний раз поднялся, спину последний раз распрямил.
На холм Сайракский, на сидящих на холме сынка своего и дочку с торжеством глянул.
И кости деда моего смешаются с землей, И косы бабушки моей в ней прорастут травой.
Последние шаги дед наш по тропке еле-еле делает, последние слова в луче лунном еле-еле бормочет, а путь свой все продолжает…
– Теперь и нам уйти можно!..
1980
Примечания
1
Улак – конное спортивное состязание, участники которого отнимают друг у друга тушу козла. – Здесь и далее примеч. пер.
2
Ака – дядя, старший брат, а также уважительное обращение к старшему по возрасту.
3
Чапан – ватный или шерстяной стеганый халат, который носят мужчины и женщины поверх одежды.
4
Дувал – глинобитный забор или стена в Средней Азии, отделяющая внутренний двор от дома или улицы.
5
Хашар – распространенный на Востоке народный обычай, когда сообща оказывается кому-то помощь.
6
Курпача – узкий тонкий ватный матрас, на котором спят или сидят.
7
Супа – глиняное возвышение во внутреннем дворе для сидения или лежания.
8
Мираб – человек, ведающий распределением воды при орошении.
9
Дехканин – крестьянин в некоторых странах Средней Азии.
10
Ука – младший брат, а также уважительное обращение к младшему по возрасту.
11
Афанди – персонаж восточного фольклора. В переносном значении – чудак, простак.
12
По преданию, у великого шаха Искандера (Александра Македонского), росли рога. – Здесь и далее примеч. пер.
13
Юнус Раджаби (1897–1976) – певец и исполнитель на народных инструментах, собиратель и
