решать, как лучше. Самостоятельный. Горжусь, что у меня такой пацан».
Что мне в нём нравится, Владимир никогда не давил, ограничиваясь только советами, и ни разу не пытался оспорить моих решений. При желании в этом можно усмотреть равнодушие, но я вижу мудрость. Не потому ли меня никогда не посещало желание ему перечить? Ведь за все щелбаны, что мне успела надавать судьба, винить я могу только себя.
Одна Карина за весь год службы мне так и не написала. Ни строчки. Ни словечка. Хотелось бы сказать «да и пофиг», но врать бессмысленно — я действительно ждал. Каждый раз безуспешно пытался обуздать частящий пульс стоило взять в руки конверт, чтобы затем дурея от разочарования с двойным остервенением зарыться в армейские дела. Забыться. Мать помня о наших с сестрой непростых отношениях, даже имени Снежинской не упоминала, за что я ей на удивление признателен. Со временем Карина стала для меня чем-то далёким и вместе с тем неотъемлемым, как хроническая болячка, которая остро не проявляется, только время от времени покалывает глубоко в груди.
Жизнерадостный частник согласившийся подвести меня с автовокзала, всю дорогу пытается завязать разговор, но я смотрю на пролетающие за окном улочки, неспособный связать и двух слов. Проклятый город будит воспоминания. Волнение, какого я раньше не знал застревает в горле, мешая выдавить из себя что-то членораздельное. Прошу тормознуть у цветочного ларька и почти сразу возвращаюсь — мне нет надобности долго выбирать, я точно знаю, что ищу.
Родной двор, крики на детской площадке, знакомый подъезд, бежевые стены с коряво нацарапанным: «Изыди, Тролль!» — всё вихрем кружится в подреберье, ломая засовы, за которыми почти два года томились мои чувства. Я исключил Снежинскую из своей жизни, но свет в моём сердце остался гореть, и оно упрямо продолжает ждать возвращения хозяйки.
В рубашке и штанах цвета хаки пропитанных дорожной пылью, перекинув спортивную сумку с вещами через плечо, и двумя букетами зажатыми подмышкой, стою у дверей квартиры отчима, не решаясь повернуть ключ в замочной скважине.
А ты, Карина, так же ждала?..
Дверь открывается с привычным громким щелчком, который сразу теряется в непринуждённом мамином смехе, звучащем из гостиной. В доме гости. Скинув сумку и кеды рядом с многочисленной обувью, спешу поскорее её обнять.
М-м-м… пахнет-то как вкусно! И я сейчас не о маминой фирменной лазанье. Каждое место имеет свой собственный неповторимый запах — это невообразимая смесь из моющих средств, любимых продуктов, цветов, духов, каких-то неизменных мелочей в совокупности создающих свой уникальный аромат, бесхитростно называемый «родным». Так может пахнуть только родной дом. Я даже не подозревал, что успел так сильно к нему привязаться.
— Сюрприз! — сжимаю в медвежьих объятьях вскочившую из-за стола мать, затем, спохватившись, дарю огромный букет её любимых лилий и снова обнимаю. Крепко зажмуриваю глаза, позволяя себе в полной мере почувствовать радость встречи, но едва мама отступает назад, ищу глазами Карину.
Долго искать не приходится. Сводная сестра сидит во главе стола, прямая, будто шпагу проглотила. Она сильно изменилась. Кардинально. От прошлой стервы почти ничего не осталось: ни надменной ухмылки, ни шикарных длинных волос, в которые я так любил зарываться руками. Сейчас выбившиеся из причёски локоны едва достигают ключиц. А ещё Карина сильно осунулась и как-то незаметно повзрослела, даже смотрит иначе — без той едкой надменности, что так выбешивала меня поначалу.
Я киваю, не пытаясь вникнуть в суть маминого вопроса. Продолжаю смотреть на сводную сестру. Такое впечатление, что время для нас застыло. Она тоже замерла: не дышит, не моргает. Сжимает тонкими пальцами ножку бокала, лицом белее полотна, и больше не улыбается. Я готов поклясться, что воздух между нами пронзает электричество, прошивает каждый позвонок, вгрызается в суставы, и жар внутри такой, что ноги плавятся. По крайней мере, я пола совсем не чувствую.
Глупо бежать от человека, который когда-то стал дорог. Можно сколько угодно игнорировать тоску, давить в себе желание узнать как он там, чем живёт, вспоминает ли, но, только вернувшись, встретившись взглядами, понимаешь — не важно, что произошло между вами там, в прошлом, потому что только в этот самый миг ты снова начинаешь жить по-настоящему.
Возвращается мама со столовыми приборами, что-то там рассказывает гостям. Приветственно хлопает по плечу отчим. На автомате отвечаю, жму ему руку, а глаза продолжают жить отдельной жизнью, накрепко прикипев к застывшей изваянием любимой. Всё остальное как дымкой затянуло. Кто-то неуклюже врезается мне в спину, едва не выбивая зажатый в руке цветок. Оборачиваюсь, чтобы обменяться извинениями, но получается смазано.
Климов-то что здесь забыл?
— А вот и наш жених вернулся, — приторно улыбается Эдику ухоженная дамочка, в которой я запоздало узнаю его мать. Без биты и бигуди дамочку не признать.
— Здорово, солдат! — приветливо протягивает мне руку парень.
— Здорово… — добавить «жених» язык не поворачивается. Он и Карина — вместе?! Я упёрто продолжаю надеяться на недопонимание поэтому, подавив напряжение, сдержанно отвечаю на крепкое рукопожатие.
— Извини, малышка, важный звонок, — Обращение Эдика к Карине сопровождаётся непринуждённым поцелуем в висок.
Тошнотворно сияя, до ядовитой горечи на моём языке, он что-то коротко шепчет ей на ухо, после чего садится на соседнее место. Бокал в её руке дрожит, и в следующий миг кренится. По скатерти расползаются несколько рубиновых пятен, а Климов ловко прикрывает испачканную ткань салфеткой. И снова целует Карину — уже в шею. Идиллия, чтоб их!
Ни черта у меня не отболело.
Любовь эта проклятая, большой сонной гадюкой грудь обвила и сжимается до хруста в рёбрах. Шипит на ухо, наполняя голову звенящим густым зноем в котором она засыпает рядом. Уставшая, нагая. Только моя. И счастье наше перед глазами, ясное как никогда, пьянит терпкой горечью вермута — нежнее бархата, острее битого стекла. Такое, каким могло бы быть, но никогда уже не станет.
Игнорируя отодвинутый для меня стул, как во сне иду к притихшей парочке. По пути стараюсь подавить в себе острое желание вывернуть гаду все пальцы, которыми он поглаживает её руку. Видеть, как до моей Карины дотрагивается другой по ощущениям сродни излюбленному Ломом пинку берцем под дых, его я тоже не забыл — дух вышибает на раз.
Достаточно, Ринат. Смирись. Она никогда тебе по-настоящему не принадлежала — желчно стучит в висках, перемалывая мой гнев в скупую улыбку.
— Это тебе, сестричка, — протягиваю алую нераспустившуюся розу с заранее оборванными шипами, и с трудом подавляю неуместный порыв тут же согреть её ледяные пальцы, вернувшиеся в ладонь сияющего жениха. Карина прикусывает губу, мгновенно вспыхивая.
