За ней Местята увязался, болтал, шутейничал и добился улыбки светлой, белозубой.
Некрас едва коня не загнал. Летел пока сумерки не пали, и токмо тогда образумился. Пожалел скотину, спешился и дал роздых: себе и ему. Конь падет, так он медовую еще дольше не увидит!
Шел неторопко по берегу речки малой, коня выхаживал, а уж потом и напоил бедолагу, да и сам искупался. Смахнул воду с волос, оделся и хотел уж в седло прыгать, к медовой лететь, но запнулся, остановился. Поблазнилось, что плачет кто-то и горестно, жалко, будто хоронит кого.
Медвяна под деревом сидела, руками лицо закрывала и рыдала так, что Некрас едва не полыхнул! Обидел кто?!
— Матушка Лада, за что ж ты меня? Любовью-то подарила, да и отняла.
Некраса и затрясло: и злился, и радовался, и любил до одури. Наверно с того и сказал дурное:
— Ревешь? Ну, реви, реви. Мало тебе, беглая! — накинул повод на сук и двинулся к медовой, а та голос услыхала, подскочила да и уставилась на Некраса, будто чудо узрела!
— Некрас! — застыла, словно не знала к нему бежать или от него.
— Вон как. Имя-то мое не забыла. Ну что ж, и на том спаси тя. Что встала, а? Боишься? Вот и бойся! Токмо подойди, попробуй! Своими руками придушу, разумела?!
Глава 33
Не полюбился Медвяне дом новый: темный, стылый, безрадостный. Сосен нет, река опричь веси мелкая и мутная, берега пологие травой поросли.
Богша радовался: луга широкие, разнотравье. Борти ставить — самое место! Веечка все молчала, все печалилась, тихо слёзы лила: день и ночь. А Медвяна смотрела на нее, да разумела — сама бы рыдала, убивалась вот так же, как и вдовица несчастная. Богше-то что? Утёк поутру в лесок, поохотился, побродил по ветерку свежему и рад, а двум печальным бабам в дому сидеть.
Медвяна места себе не находила, тревожилась за Некраса. Оставила одного: раненого да на лавке. Пусть ходок, пусть другая сыскалась, а все ж люб ей, дорог!
Металась и сама не разумела что с ней. И огневицы-то нет, а всю трясет. Маята, муть и мысли о нем, о Некрасе. Ложилась на лавку, подтягивала колени к животу и лежала: скукоженная, жалкая. Тосковала о парне, жалела себя, но и ругала. Все думала, что наказали ее светлые боги, глаз лишили, сердце затворили и не дали разуметь, что любый ее все время рядом был. А она и не замечала. Смотрела на иных, только не на него. Вот и досмотрелась.
Ждала Медвяна срока положенного, чаяла дитя зачать, а не случилось. Кровь уронила и навовсе сама не своя стала. Одним днем вскочила поутру вся в слезах после сна сладкого, не снесла тоски и пошла в лес. Бродила-то долгонько. Ягод каких ни есть собрала в туес, грибов первых. Так до вечера и прометалась меж светлых березок. Легче стало, продышалась. Поблазнилось, что сможет пересилить тоску свою, ан нет.
Ночи донимали снами, утра слезами, а вечерами тоска накатывала. Мысли-то разные в голову лезли: забыть гордость свою девичью, не думать о разлучнице, а лететь к Некрасу птицей радостной. Хоть один миг побыть рядом с ним, положить голову на широкую грудь, почуять на себе руки нежные и сильные.
Время шло, лето красное перевалило далеко за середину. Обвыклись скитальцы на новом-то месте. Медвяна так и ходила в лес по грибы, по ягоды, да и Вею с собой брать стала. Та послушно бродила за девушкой, носила в руке вялой пустой туесок. Ходили-то далече, но особо не сторожились: места глухие, безлюдные. Но и там, в лесной глуши нашли домок малый опричь старого капища.
Волхв-одиночка вышел на крыльцо и смотрел долго на двух пришлых. Медвяну оглядел, кивнул, да и обратился вострым взглядом к Вее. Брови возвел высоко, изумился, и заговорил:
— Давно такая? — голос-то приятный, ласковый.
— Давно, мудрый, — Медвяна голову склонила, приветила волхва.
Тот двинулся навстречу, встал рядом с Вейкой и улыбнулся.
— Давно уж ждал тебя. Где ж бродила? В дом зайди, и на лавку сядь, — погладил страдалицу по головке опущенной, а потом уж Медвяне высказал. — Не бойся, красавица, зла не сделаю. Вторую годину я тут обретаюсь. Берегу для Морены угодья ее. Подруга твоя одной ногой в нави, а другой в яви. Тут ей самое и место. Промеж людей жить не сможет, а здесь ей привольно станет. Верь мне, медовая.
Медвяна вздрогнула, услыхав прозвание свое сладкое.
— Как же я ее оставлю? Вместе мы! Что ты? — пошла за Веей, что уж в дому скрылась.
Ступила на порог чистой избы, подивилась уютному укладу: травы пучками, куколки соломенные по лавкам. А Вея меж тем, на сундуке устроилась, взяла в руки куколку, прижала к себе и запела: чисто, звонко. Медвяна ее тянуть, уговаривать, а та уперлась, в слезы ударилась и домой идти отказалась.
Пришлось брести одной, а там уж и Богше жалиться. Вторым днем вместе пошли и увидели чудное, но и отрадное. Вея опричь домка волхва лесного ходила. Улыбалась, счастливилась. Узнала своих-то, подалась навстречу:
— Медвянушка, — обняла, прижалась. — Хорошо-то как…. Богша, что смурной такой? Никак обидел кто?
Пока Медвяна с Веей говорила о простом и разном, Кривой с волхвом толковал: кивал, брови супил. А уж потом и обсказал Медвяне, что стоит Вейку отвести подалее от капища, она наново дурной делается. Волхв Добродей оставить ее хочет: нужна она ему, а он ей.
Поуговаривали малое время вдовицу, услыхали в голосе ее правду и простились. Другим днем Богша снес пожитки Вейкины в лесной дом, да и оставил несчастную там, где ей хорошо было.
Вдвоем остались. Жизнь вели тихую, простую, словно отдыхали от трудов тяжких. Вейку часто проведывали, с волхвом болтали.
На исходе месяца, Богша высказал Медвяне:
— Тут оставаться надобно. Привольно! Луга широкие, травные, леса светлые. Давай новый сруб ставить, Медвянка! — радовался, нашел себе место, решил осесть, а девушка в тоску ударилась.
Вея пристроилась, притулилась к волхву. Богша отрадой дышит. А она? Где ее-то место? В веси сожжённой Лутаковской? В Лугани погибельной? Мысль-то росла в ней, вихрилась, не отпускала: не любит ее явь, места не дает для жизни, выпихивает из себя, словно рухлядь ветхую и ненужную.
Днями слушала, как стучат топоры, как бревна нового сруба громыхают, складываются в домину. Чуяла, что как только ступит одной ногой в те хоромины, так и останется там навечно. Тоской изойдет, слезами растечется, осядет тоскливой птичкой, что заперли в клетке, и крылья подрезали до горки.
Некрас стал чаще во снах являться, все руки к ней протягивал, обнять хотел. Медвяна кидалась к нему, а он все дальше, дальше… Поди, ухвати муть сонную, поймай счастье зыбкое, удержи в руках любовь.
Вот и еще один день настал: безотрадный и тревожный. Медвяна по дневному свету ушла в лес, проведала Вею, поговорила с ней ласково. Выпила настоя травяного, что поднес в чашке деревянной Добродей. Посидела малое время и домой отправилась. Шла неторопко, но не плутала — ноги несли сами. К дому притекла уж ввечеру, сходила в баньку теплую, а вот потом чудное случилось…
