дров в печурке, в ровный гул тяги. Сначала я не обратил на него внимания. Но звук становился если и не громче, то все назойливее. Наконец я понял, что по реке идет моторка. Только сумасшедший мог решиться по такой реке, ночью, в полной темноте, когда буквально каждый метр мог оказаться последним. «Да нет, невозможно!» – подумал я. Пока меня не осенила совершенно идиотская мысль, показавшаяся мне единственно вероятной, – Птицын! Только он, по моему разумению, мог решиться на такое. Еще немного – и проскочит мимо. С реки наше жилище не разглядеть, в темноте и подавно. Кроме как сюда, ко мне, вряд ли у него другая цель. Наверное, что-то случилось! А может быть, с ним Ирина?!
Схватив ракетницу, я выскочил наружу. Звук моторки был отчетливо слышен, почему-то не приближаясь и не удаляясь. Очевидно, в темноте Птицын плутал в протоках.
Призрачный красноватый свет от зависшей на несколько мгновений ракеты выхватил из сплошной тьмы сферу показавшегося совершенно незнакомым пейзажа – скатывающуюся куда-то в неведомое воду реки, наклонившийся противоположный берег, низкие, постепенно погасающие облака. Потом все исчезло в еще более плотной темноте. Исчез и звук мотора. Выждав с минуту, я снова выстрелил. Зачем-то оглянувшись назад, я успел увидеть за стволами непонятное смазанное движение чего-то или кого-то. Потом тени деревьев, сдвинутые с мест падающим светом, стремительно скользнули вверх по склону, и снова вокруг воцарились темнота и тишина.
«Значит, не Птицын», – понял я, прождав в неподвижности минут пятнадцать. Ни посторонних шорохов, ни возобновившегося звука мотора. Одно из двух – либо показалось, либо всю ночь надо быть настороже, чтобы не застали врасплох. В свое недоделанное жилище возвращаться не буду, покараулю час-другой где-нибудь поблизости. Хотя бы под тем уступом скалы, где укрытое брезентом еще лежало кое-какое наше имущество, которое я не успел перетащить под крышу. Помнится, там и полушубок Рыжего лежал, забытый им по ненадобности из-за погодных фокусов. Полушубок оказался на месте, и это снова сподвигло меня на мысль о явно недобровольном исчезновении товарища Кошкина. Натянув тесноватый полушубок и приготовившись бодрствовать остаток ночи, я довольно уютно устроился среди ящиков и, положив под руку старенький ТТ, стал внимательно всматриваться в темноту, еще несколько минут назад казавшуюся непроглядной. Видел я и сейчас в общем-то не так много – всего-навсего смутные силуэты близрастущих деревьев и темное пятно нашего жилища. Но почему-то именно сейчас, в темноте, в закрадке на неведомого врага вдруг стало складываться и обобщаться в сознании все видимое мною окрест за последнее время, начиная с пролета на вертолете, передвижений по реке, недолгого путешествия по распадку, вплоть до панорамы с вершины ближней горушки. Вспоминалось все, что я читал и слышал про эти места. Да еще рассказ Рыжего то и дело возникал в памяти несвязными фрагментами, мешая придти к какому-либо окончательному выводу. А прийти необходимо, потому что от этого зависело, с чего я начну свой следующий день. Готовиться к обороне от неведомого или, плюнув на все страхи, заниматься, как ни в чем не бывало своими насущными делами? Часа через два, продолжая до рези в глазах всматриваться в постепенно редеющую темноту, я принял неожиданное для самого себя решение: соберусь пораньше и двину по распадку до того самого места, где, по словам Арсения, может оказаться такое, «чего не бывает и быть не может». Почему-то мне показалось, что именно там находится разгадка всего, что здесь происходит. Если где-то в окрестностях скрываются посторонние, то они должны скрываться только там. Объяснить, почему это пришло мне в голову, я не смог бы даже самому себе. Интересно, а что посоветовал бы сейчас тот самый, так напугавший Рыжего внутренний женский голос? Я, кстати, тоже его слышал, только сразу догадался, что говорю сам с собой. А то, что голос оказался женским, тоже неудивительно. Об исчезнувшей Ирине я думал постоянно. Слишком болезненным оказалось для меня ее внезапное исчезновение. Примириться с ним я так и не смог и в глубине души верил в обязательную с ней встречу. Называйте это предчувствием, глупостью, дурацкими фантазиями, но я был уверен, что она тоже появится здесь. Потому что именно здесь таинственно исчезла женщина, с которой она была как-то связана, которую во что бы то ни стало хотела отыскать и на которую, как говорят, она была очень похожа. Спрашивается, можно ли найти человека, бесследно исчезнувшего два года назад при тех страшных и трагических обстоятельствах, которые в одночасье переломали несколько человеческих судеб и так и остались неразрешимой загадкой для всех, кто оказался к ним так или иначе причастным?
– «Смотри, Лешенька, как бы и тебя пополам не переломило. Нельзя влюбляться в женщин, о которых ничего не знаешь. Это бессмысленно и безнадежно. Ошибешься еще раз, теперь уже навсегда».
Это был ее голос. Я слишком его помнил, чтобы спутать с другим. А когда темнота внезапно оказалась смытой белесым сумраком рассвета, увидел ее. Она была в том же сером блестящем платье, только на плечи почему-то был накинут старый пуховый платок, такой же, как у тети Веры.
– «И не вздумай никуда уходить отсюда. Здесь ты пока в безопасности. Пока. Понимаешь?»
Она отступила на шаг и отвернулась. Но я продолжал слышать ее голос.
– «Если бы он тогда не ушел, все было бы совсем иначе».
– Кто? – спросил я. И сразу же догадался: – Арсений!
– «Ты тоже не должен уходить. Если уйдешь, больше ничего не будет. Совсем ничего. Понял?»
Она стала медленно отходить в сторону распадка.
– Нет! – крикнул я и проснулся.
Прозрачное марево утреннего тумана медленно сползало к реке. Рассветная тишина была настолько плотной и вязкой, что я не слышал даже своего дыхания. Любой звук показался бы мне сейчас спасением от затерянности в замершем, будто вымершем окрестном мире. В этой невыносимой тишине я почти физически ощущал вплотную приблизившуюся опасность. Я задержал дыхание, надеясь услышать малейший шорох окружающего неподвижного пространства, и вздрогнул от легкого шороха крыльев, скользнувших у самого лица. Синица опустилась на рукоять лежавшего на ящике пистолета и несколько раз клюнула блестящую латунную табличку с дарственной надписью: «Пограничнику Николаю Птицыну за безупречную службу в рядах РКК. 1939». Неожиданно для себя я улыбнулся, и испуганная синица, пискнув, исчезла из поля моего зрения.
Как ни странно, но после этого мне сразу полегчало, «отпустило», как еще говорят. Я выбрался из своего убежища, скинул полушубок и быстро, каскадом, проделал несколько непростых упражнений, которым меня когда-то научили. Разогревшись, набрал охапку дров и вошел в палатку.
Омельченко
