зеленью. Взял миску в руки, вышел в сени. Скоро вернулся оттуда с солёной капустой. Что-то вспомнив, ещё раз удалился и на сей раз принёс и поставил перед гостями прекрасные солёные грузди. Полил всё маслицем, посыпал солью. Из специальной выемки в печи, завешенной цветной салфеткой, извлёк плетёную тарелку с хлебом:
— А я сам только вчера свежий хлеб испёк, ржаной правда, пшеничка у нас давно вся вышла.
— Так мы привезли немного с собой, — воскликнул Ефросин и тоже кинулся в сени. Принёс свой дорожный мешок, развязал его, извлёк круглый белый каравай. Нил бережно принял хлеб, поднёс к лицу, понюхал:
— С мороза не пахнет. Я сейчас в печь его положу ненадолго, как свежий станет.
Он пристроил каравай на медную сковороду, брызнул на него водой и затолкал в печь, прикрыв заслонкой. Между делом продолжал беседу:
— Мы тут многое сами растим, сами собираем, солим, квасим. И огурцы свои, и капуста, и грибочки солёные-сушёные, травы, мёд находим. Рыбы тут достаточно, чтобы не голодать. А вот с хлебцем-то посложнее. Мало тут землицы хорошей. Мы рожь тоже выращиваем, только ненадолго хватает. Тут нас монастырь выручает да люди добрые. Правда, недавно мельницу мы себе поставили, начали к нам крестьяне из ближних сел ездить на помол, зерном расплачиваются, полегче стало.
Продолжая говорить, он достал три деревянные ложки, три большие кружки, насыпал в них каких-то трав из берестяной коробки, подсыпал сушёных ягод из мешочка, залил крутым кипятком.
— Вот четвёртой-то кружки у меня нет, — посокрушался он, — да небось Иннокентий догадается, сам принесёт.
— У меня есть с собой и кружка, и ложка, — успокоил его Ефросин, — сейчас принесу.
— И у меня, — добавил Иосиф.
— Да хватит нам теперь! — Нил принял у ученика посуду, тоже приготовил в ней травяной настой.
Вскоре к ним присоединился и Иннокентий.
— Вот и хорошо, теперь помолимся, — обрадовался пришедшему Нил и обернулся к иконам.
Тут же лицо его сделалось строгим и жалким, словно он предстал пред разгневанным господином. Рука его взметнулась ко лбу, губы зашептали:
— Отче наш...
Гости вторили ему.
Паломники планировали прожить в Ниловой пустыни два-три дня, но прожили почти пять. Уже в самый первый из них, с момента предобеденной молитвы, почувствовал Иосиф облегчение на душе, боль, что давила последнее время внутри, ослабла. Какую-то особую атмосферу лёгкости и света ощущал он не только в келье отшельника, но и на его дворе, и в холодном деревянном храме скита, и даже в маленьком сыроватом домике, куда Нил поселил их с Ефросином для проживания. По убеждению Иосифа, такое ощущение могло быть только в местах, которые иноки называют намоленными. Да, несомненно, Нилова пустынь была местом, отмеченным уже Господом Его благодатью. Тут повсюду было легко и радостно, молитва лилась из души без усилий, словно масло из опрокинутого сосуда, и уже на второй день Иосиф почувствовал, что Господь слушает его. Правда, пока лишь только слушает, но и это было уже счастьем, вдохновляющим на искупительное усердие и покаяние.
В первую же встречу заговорили с Нилом о книгах. Отшельник обрадовался, что ему привезли нужные рукописи и бумагу.
— Мечтаю собрать вместе и переписать «Жития святых» — и наших, русских, и византийских, — говорил он, бережно перекладывая книги на столе, прибранном после обеда. — По отдельности все они разбросаны по многим рукописям, иные скверно переведены, со многими ошибками и неточностями. Надо хорошо сверить их между собой, выбрать лучшие и объединить. Давно об этом мечтаю, все руки не доходили. Теперь уж откладывать больше некуда. Несколько книг, думаю, получится. Я и название их уже придумал: «Соборник». Надеюсь, это будет полезный людям труд, каждый пытливый ум сможет тогда познать, как до него лучшие люди жили, какими подвигами память о себе в потомках оставили. Может быть, кто и сам захочет стать лучше и чище.
В пустыни на Сорке вместе с Нилом жили ещё не более десятка иноков. Кельи их располагались не рядом, а примерно на расстоянии брошенного камня одна от другой. Этому имелось своё объяснение. С одной стороны, чтобы иноки не находились постоянно на глазах друг у друга, соблюдая принцип уединения, отшельничества. С другой, чтобы в случае нужды можно было докричаться до товарища, призвать его на помощь. Ну и чтобы не удаляться слишком далеко от единственного храма, куда они собирались на общую молитву около двух раз в неделю и на праздник. Несколько домишек-келий ко времени приезда гостей пустовали.
— Не каждый отваживается остаться тут на зиму в холоде, — грустно делился Нил. — Зато летом обычно не хватает места для всех желающих к нам присоединиться. Приходят, досаждают своими просьбами, причиняют большое беспокойство. Да уж если хочет человек попытаться спастись по нашим правилам, следовать преданиям святых и поступать по заповедям Божиим, то мы не вправе ему отказать. Я позволяю желающим строить себе кельи и селиться здесь. Только очень много теперь развелось иноков, которые хотят спастись самоволием, досаждают мне, окаянному, не хотят питаться трудами рук своих. Ну и приходится отсылать назад таких бездельников, об этом я их и предупреждаю сразу. Потому порой пустуют у нас кельи...
С первой же встречи почувствовал Нил, что неспроста прибыл к нему Иосиф, ощутил он и тягость на душе паломника, и тревогу в его глазах. Был особенно приветлив с ним, вопреки своим правилам не жалел времени на беседу. Объяснял даже почему:
— Иные считают, что иноки в монастырях должны имущество копить, чтобы было потом чем бедным и нищим помогать. Я же убеждён, что монах должен жить трудами рук своих, ибо ещё Апостол сказал: «Не работающий, да не ест». Наша же милостыня иноческая — помощь брату своему во время нужды, умаление его скорби рассуждением духовным. И это есть душевная милостыня, которая выше телесной, насколько душа выше тела. О том писали и Василий Великий, и святой Исаак Сирин, и святой Дорофей. Оттого, если кто страждущий к нам придёт, должны мы успокоить его, насколько это в наших силах, дать ему благословение и хлеба и отпустить. И никто в обиде не будет, если знает, что у тебя самого нет ничего лишнего...
Иосиф кивал Нилу в знак согласия с его мыслями, но внутренне же сомневался в правильности идей нестяжания, с тем, что монах должен жить лишь трудами рук своих. Одно ведь другому не мешает. Разве плохо, если у монастыря
