обычным смыслом аятов и сур Корана, и я стал искать их сокровенный смысл в тафсире Маулана Якуба[144], подбирая к арабским словам понятные мне эквиваленты, как например, «кала» — сказал, «якулу» — говорит, «кул» — скажи» «ахад» — один, «самад» — вечный. Мой разум не мог осилить разницу в значении слов, как, например, «один» и «единый», и это меня очень огорчало. Все это происходило, когда мне было около девяти-десяти лет.
Потом отец, да смилуется над ним Аллах, отдал меня в школу, чтобы я выучил наизусть Коран. Но это мне пришлось сильно не по душе, так как я заикался. Мне было трудно заучивать наизусть, я не желал беспрестанно повторять стихи и не испытывал любви к запоминанию их. Своим детским умом я чувствовал, что это бесполезная трата труда. Я видел, что чтец Корана способен лишь обучать детей, а учитель детей всегда был у меня перед глазами, и я не знал еще, что бывают и хатибы и имамы, Я думал: «Зачем меня вынуждают заниматься этим? Ведь конечный результат — только шум детей и обязанность колотить их». Иной пользы от заучивания Корана я не видел, и никто другой не говорил мне о ней.
Выйдя из школы, я задерживался на разных собраниях, где рассказывали о прошлом. Я любил слушать жития пророков и святых и узнавать о сражениях и битвах царей за власть над государствами, За это мне частенько приходилось сносить побои отца и учителя, так как, когда я исчезал из дома, меня всегда находили в тех сборищах, где рассказывались истории.
Но в заучивании Корана я был нерадив: еле усвоив одну часть, я переходил к другой. Иногда, не выучив по лености урока, я записывал его на листке бумаги и тайком от учителя читал по шпаргалке. Но как бы гам ни было, с моего сердца не удалось снять покров упрямства, лишь с большим трудом я за три года осилил Коран и вскоре забыл то, что выучил. При вторичном чтении Корана я встретился с теми ж трудностями, но только еще в большей мере. Мне это опостылело, я стал ленивым, совсем отупел, у меня не осталось и следа от умственных способностей, а память ослабела вконец.
Отец и учитель, убедившись в моей полной неспособности выучить наизусть Коран, стали обучать меня арабскому языку. Позднее, став взрослым, я убедился, что мне не суждено было выучить наизусть Коран, так как я часто общался с порочными людьми из мусульман и иноверцев.
Начав изучать арабский язык с детских лет, еще не достигнув совершеннолетия, я пришел к заключению, что человеку необходимо зарабатывать деньги. По мере общения с приятелями и однокашниками в школе во мне пробудилась тяга и желание обрести жизненный достаток и обстановку для своей комнаты. Содержания, положенного мне отцом, хватало вполне, но я не довольствовался этим и стремился к большему, так как общение с друзьями обязывало к расходам, которых отец не мог обеспечить. В то время я жаждал мирских благ и считал, что человек существует ради того, чтобы есть, проводить время с друзьями и на пирушках, так как видел, что все люди, от мала до велика, подвержены этой пагубной страсти.
Но я жил у отца и был вынужден заниматься изучением арабского языка и единственным способом зарабатывать деньги была переписка книг. Я начал с переписки дивана Бедиля[145], так как к этому времени у меня уже неожиданно обнаружился красивый почерк, хотя я ни у кого не учился этому и не занимался самостоятельно. Я не располагал собой и не мог обратиться к другому занятию и зарабатывать деньги на базаре или в торговых рядах.
Поэтому я после школы занимался перепиской и переписывал в месяц одну рукопись Бедиля из двадцати четырех-тридцати частей. За такую рукопись платили от двадцати до тридцати танга. Большую часть я откладывал про запас, а меньшую — тратил на себя.
В эти годы моим существом овладели алчность и жажда наживы, так что, если бы я жил один, то ограничился бы черствым хлебом и водой. Перед красивыми и привлекательными приятелями я заискивал, а некрасивых и неуклюжих гнал от себя. Если бы на мою миску села муха, то я облизал бы ее лапку и лишь после этого отпустил бы, а изо рта муравья я готов был вырвать крошку хлеба.
В течение двух лет в моей мошне скопилось около шестисот дирхемов. Я стал отдавать деньги под проценты, заниматься ростовщичеством, сдружился со скрягами и скупцами и стал овладевать искусством стяжания, превратился в подлеца. Я изучал способы накапливать и наживать и мог научить хитрости и лжи даже самого шайтана. А как ловко избегал я розоликих красавиц, которые с жаждой взирают на кошельки влюбленных!
Это было в первые годы после достижения мной совершеннолетия, когда я научился отличать добро и зло, друзей и врагов, правый и неправый путь, остерегаться опасных последствий и быть ловким там, где можно заработать.
Но, к счастью, всевышний творец очень скоро освободил меня от этой мерзкой страсти. Вот как это случилось.
Однажды я отправился в деревню к одному близкому родственнику. На обратном пути меня сопровождал сын моей тети, который решил проводить меня до города. В пути нас застала ночь, и мы остановились в доме другого родственника. Ночью мой двоюродный брат вдруг потерял сознание и спустя два или три часа скончался. Это был плотный, сильный, храбрый юноша. Когда он ударял кетменем о землю, комья земли взлетали выше домов, на плечо он поднимал целый ман груза и одной рукой взваливал его на спину лошади.
Эта внезапная смерть послужила для меня как бы предостережением, так как сам я был немощен. Я подумал: «Сильного и здорового юношу унесло вихрем смерти словно соломинку. Зачем ты, такой немощный и худосочный, подвергаешь себя этим тяготам? Ради кого и чего ступил ты на путь стяжательства? Ведь смерть-то, оказывается, наступает легко. Как бы и тебе не пришлось умереть внезапно! Тогда накопленное тобой достанется другим, ты же останешься ни с чем».
После этого я перестал жадничать и не мог более копить. Всё, что я зарабатывал переписыванием или службой у эмира, я тратил на угощения и пиры. Деньги, собранные с таким трудом, я употребил вместе с полученными процентами на пользу друзьям и впредь не делал запасов более чем на полгода.
Люди моего положения расходовали в год около четырехсот дирхемов и даже умудрялись откладывать из них на черный день.
