Подавленность
Мария София пережила свою дочь почти на сорок лет. Неумолимый фатум завершит свою работу. Сестра императрицы Австрии и герцогини Алансонской, двоюродная сестра Людвига II Баварского, тетя эрцгерцога Рудольфа увидит, как одна падет под кинжалом анархиста Луиджи Лучени[422], другая погибнет в огне на Благотворительном базаре, третий – на озере Штарнберг, а последний – в охотничьем домике в Майерлинге.
Смерть герцогини д’Алансон во время пожара на улице Жан-Гужон произведет на нее особенно неизгладимое впечатление.
4 мая 1897 года огромный деревянный шатер, возведенный в самом роскошном и оживленном районе Парижа, внезапно превратился в адский костер. Пожар вспыхнул в четыре часа пополудни, то есть в то время, когда там собралась многочисленная уважаемая публика. Менее чем за три минуты пламя, вырвавшееся из кинопроектора, достигло фризов декораций и, пробежав по расписным холстам, молниеносно охватило все здание. Охваченные паникой мужчины, женщины и дети бросились к выходу с криками, бранью, толкаясь и падая друг на друга, образуя, таким образом, непроходимые баррикады для тех несчастных, которые остались позади[423]. Очень скоро горящая конструкция обрушилась на посетителей и знатных дам-покровительниц. Среди них была и сестра Марии Софии, стоящая за прилавком доминиканских послушниц. Подобно капитану, который последним садится в шлюпку, герцогиня Алансонская пожертвовала собой, чтобы помочь младшим выбраться из огня.
«Сначала наши гости! […] Долг превыше всего!» – воскликнула она.
Час спустя Базар-де-ла-Шарите представлял собой устрашающее зрелище из беспорядочно разбросанных груд скорченных, лежащих вповалку почерневших тел.
Мария София, чьи конюшни находились в пятистах метрах от отеля, поспешила вместе со Шпатц, графиней де Трани, в дом Софии, на Фридланд-авеню, 32[424]. Они прошли сотню шагов по вестибюлю в тисках мрачного опустошения. Многим дамам из аристократии, приехавшим узнать что-либо, они могли только печально и скупо отвечать: «Мы ничего не знаем!»
Наконец, в одиннадцать часов вечера прибыл священник с новостями, которых все с таким нетерпением ждали. Была уверенность, что их сестре удалось спастись; она должна была находиться среди раненых. Но где именно? Полиция этого не знала. Виттельсбахи поспешно уехали на машине, но вернулись через час в отчаянии. На следующий день тело герцогини, хотя и почти полностью обугленное, было опознано ее стоматологом в Промышленной палате[425]. Он знал, что один из ее зубов был золотым и отсутствовал один коренной зуб. Сцены опознания тел журналисты описывали с ужасающей точностью. Указывалось, что обожженные челюсти невозможно было открыть, и судмедэксперты были вынуждены делать широкие надрезы на обожженных щеках для осмотра зубных протезов. Кошмар! Жуткие описания попали в прессу, как и учет голеней, килограммов плоти и обугленных внутренностей[426].
Число жертв было значительным: сто двадцать шесть погибших и более двухсот раненых, в основном женщин. Никогда с тех пор, как стоит мир, за один день из Парижа не отправлялось столько телеграмм, как это было 5 мая, на следующий день после трагедии. В тот день насчитали 98 тысяч личных сообщений и 252 тысячи слов из объявлений в прессе. Весь благотворительный Париж был в трауре. Повсюду в 8-м округе Парижа, на рю де Берри, рю де Бассано, авеню Монтень, рю де Буасси д’Англа, рю де ла Виль-л’Эвек, рю Рояль, на площади Вандом, в предместье Сент-Оноре… везде, везде эта драма внезапно обрушилась на роскошные особняки, которые были обычным прибежищем роскоши и ее радостей. Вокруг отеля «Вильмон» можно было наблюдать, как привозят и увозят тела на усыпанных цветами катафалках, тянулись процессии траурных машин, был слышен скорбный звон колоколов. Местные жители, охваченные ужасом, замерли в оцепенении. На похоронах герцогини Алансонской в церкви Сен-Филипп-дю-Руль всеобщая паранойя достигла своего апогея. Движение было заблокировано. Поскольку внутренняя часть церкви была полностью затянута черными драпировками, были приняты специальные меры против пожара. Пожарные в полном обмундировании стояли от одного конца здания до другого с помпами и шлангами наготове.
В следующем месяце видели, как Мария София больше часа провела в молитве на улице Жан-Гужон[427]. Тем не менее сейчас она должна испытывать облегчение от того, что покинула этот проклятый район.
Она избывала свою горькую участь на бульваре Майо, 126 в Нейи, в особняке покойного герцога Гамильтона, пэра Шотландии, поклонника Харриет Хосмер[428], но прежде всего великого спортсмена из Жокей-клуба, чьи цвета когда-то торжествовали на гоночных трассах ипподромов. Здесь, на окраине города, где царят тишина и спокойствие, она окажется вдали от шумихи, которая намечается в 8-м округе в преддверии Всемирной выставки 1900 года.
Когда леди Дуглас Гамильтон, единственная наследница этого особняка, объявляет ей, что хочет его продать, королева решает построить себе очень скромную виллу на участке № 94 напротив высоких деревьев Ботанического сада[429]. Ей нравится называть этот новый дом своим «Неаполитанским дворцом»[430].
