он исправил их последствия с похвальной быстротой и гибкостью и вернул себе самообладание. Занимаясь самобичеванием, он, однако, никогда не винил себя в том, за что его критикуют многие историки, — за решение вообще начать войну. Здесь его совесть была чиста. Ситуация складывалась не в пользу Пруссии, и, повинуясь долгу перед ней, он ударил первым, надеясь, что положение в результате улучшится. Тут он никогда не колебался.
Его положение на самом деле улучшилось ненамного. Дрезденский мир предоставил Пруссии передышку. Результаты войны продемонстрировали возросшую военную мощь прусской армии. Обладание Силезией было вновь признано — как часто случалось, но так же часто происходило и обратное в связи с очередной попыткой Австрии вернуть Силезию. Фридрих писал, что война необходима для удержания Силезии и обеспечения уважения к Пруссии, и эта точка зрения была вполне здравой. При этом он понимал, что проблема все еще не решена до конца. Она состояла в нежелании Австрии признавать реальность возросшего авторитета и значения Пруссии, а также ее территориальные приобретения. Из Второй Силезской войны он вышел с ощущением опасности. Она дорого ему обошлась: казна была практически истощена, хотя и Австрии она стоила недешево.
Непосредственные интересы Фридриха лежали в стратегической и военной областях, но предстояло еще выполнить немало дипломатической работы. Король часто заявлял в письмах, адресованных прусским послам, что изумлен, насколько доверяют всякого рода злобным россказням относительно его намерений. Он приписывал это главным образом недоброжелательности Австрии и в некоторой степени Ганновера. В течение нескольких лет после Дрезденского мира Фридрих был бдителен как никогда. Он с прискорбием понял, что окружающие суверены не доверяют ему, а он не доверяет им. Мольтке[122] позднее заметит, что вечный мир — это сои. Фридрих придерживался того же мнения. Его беспрестанно тревожили безопасность Пруссии, намерения Австрии и политика России.
Король Пруссии заключил оборонительный договор со Швецией, в равной степени непопулярный как в России, так и в Англии. К нему позднее присоединилась и Франция. В Курляндии, вблизи от прусских границ, находилась большая русская армия, к тому же Россия строила на Балтике целый флот. Для чего? Он с подозрением относился к поведению русских войск, особенно казаков и регулярных частей, когда те проходили рядом с его владениями. Ему доложили: поговаривают, что его мощь опасно возросла и он посматривает в сторону Польской Пруссии. Почему? В то же время Фридрих передал наилучшие пожелания Елизавете, и, услышав, что у берлинских мастеров заказаны кареты для русского двора, король решил подарить ей специальную карету. Он всегда с крайним подозрением относился к близости России и Саксонии, будучи уверенным, что однажды это приведет к нападению на Пруссию. Его подозрение сбылось. Граф Брюль, главный министр Саксонии, был в глазах Фридриха «Le demier des misérables»[123], и он говорил Валори, что саксонцы столько раз обманывали французов, что можно сбиться со счета. Лишь в 1748 году в Европе установится некоторое подобие мира, и то на короткое время. Между тем в 1746 и 1747 годах письма и заботы Фридриха свидетельствовали, что он ощущает себя монархом, которого окружают военные тревоги, хотя на самом деле он войн не вел.
А большая часть Европы в действительности по-прежнему воевала. Время было непростым, и неуверенность и раздражительность Фридриха порой проявлялись в его грубости в обращении со своими послами. Обычно король держал себя вежливее, умел быть признательным и благодарным за исчерпывающее донесение, за проницательную оценку. Но — «я должен сказать, что недоволен (mal content) тобой», — написал он в Лондон Андри 10 мая 1746 года и продолжил: Андри, видимо, плохо информирован, а также неспособен противостоять различным вредным сплетням, которые распускаются относительно короля Пруссии.
Он также был строг в отношении стиля и деталей. Его человек прислал из Вены длинную зашифрованную «апологию». Фридрих: «Я бы хотел, чтобы шифр использовался только в интересных случаях!» В отношении посла в Гааге, фон Аммона, представлявшего Пруссию на переговорах по подготовке договора в Экс-ла-Шанелль[124], король категоричен до предела: «Вы должны позаботиться о том, чтобы избегать в ваших докладах мелких и ненужных деталей, — вроде той, что вы провели ночь в Роермопде, — всех личных вопросов, которые для меня не представляют ни малейшего интереса!» Мардефельду в Санкт-Петербург он написал в июле 1746 года, что посол находит чересчур занятным для себя составление докладов о происходящем в покоях императрицы, которые в обычное время, может, и позабавили бы короля, но в критические периоды, подобные нынешнему, «пе те paraissent guére interessants»[125]! Фридрих держал послов в напряжении, и вряд ли они всегда радовались, получая от него корреспонденцию.
Порой они выказывали обиду. В письме к Мардефельду, датированном июлем, Фридрих, ссылаясь на более раннюю переписку, успокаивал посла: «Вы неправильно меня поняли, дорогой Мардефельд, если предположили, что я хоть на один момент сомневаюсь в вашей преданности». Вопрос заключался не в преданности, а в точности информации. Втайне шла подготовка австро-русского договора, и, поскольку был мир, Фридрих направил племянника главного министра, Отто фон Подевильса, в качестве чрезвычайного посланника в Вену, чтобы быть в курсе происходящего.
Подевильс докладывал в конце июля, что предложенные соглашения, кажется, носят исключительно оборонительный характер; он беседовал с большим числом других послов, включая британского посла, Робинсона, и его в этом уверили. Фридрих забеспокоился еще сильнее — во всяком случае, он был плохого мнения о Робинсоне, полагая, что тот без ума от Марии Терезии. Сделки между Австрией и Россией всегда требовали самого пристального внимания. Бестужев, и Подевильс в Вене с этим соглашался, стремился придать любому соглашению с Австрией более наступательный характер, но в настоящее время не мог сделать по-своему. Фридрих имел все основания для беспокойства: в соглашении были секретные статьи, о которых узнали позже, прямо направленные против Пруссии. Еще более усилили подозрения сведения, что Георг II в качестве курфюрста Ганновера предлагал присоединиться к этому соглашению.
Как участникам того, что с определенными допущениями можно назвать недавним антифранцузским союзом, австрийцам и британцам был обещан русский экспедиционный корпус в 30 000 штыков, который предположительно войдет в Нидерланды, примет участие в борьбе против французов. Фридрих смотрел на это безо всякого энтузиазма. Король сомневался, что русские выступят так скоро, как надеются союзники, но их реальная цель, он это знал, заключалась в том, чтобы удержать Пруссию от любых шагов в поддержку Франции против Ганновера. Это Фридрих счел попятным — на ранней стадии войны, которая теперь для него была окончена, он открыто настаивал на французской демонстрации против Ганновера, и контрдемонстрация с
