А публика веселилась.
– Молоток! – хвалил его Балахонкин. – Хорошую школу сразу видно...
В цирке платили меньше, чем в крематории. В цирке следили друг за другом и подсиживали без конца.
Третья скрипка желала стать второй. Вторая – первой. Первая хотела свалить дирижера и занять его место. А дирижер – ловкая бестия со связями – мечтал выезжать за границу с цирковой группой и потому продавал всех.
Но Непоседов терпел шумный этот оркестр, и этот запах, вонючий пиджак, музыку, отмеренную порциями, потому что ему нужны были деньги.
Скопить и сбежать.
– Тебе у нас не притереться, – сказал Балхонкин, здоровый, нескладный и губастый. – Не та школа.
– А тебе?
– Я приживусь. Я здесь свой. А тебе с твоим настроением не в цирке играть, а в крематории.
Тоже угадал.
3
Балахонкин висел по утрам в люльке, на стене дома, на невозможной вышине, в комбинезоне, в каске монтажника, и делал вид, будто крепит на крыше зажигательный лозунг, которым город еще с расстояния встречал иностранный экспресс.
НАША ПОБЕДА НЕИЗБЕЖНА!
Вместе с Балахонкиным качались над бездной и тоже делали вид ученый секретарь академии, вратарь футбольной команды и нищий по кличке Пуговишник, который задавал тон.
Нищенство в городе было запрещено законом, а потому Пуговишник вечно выворачивался и хитрил, что выработало в его характере напор, пронырливость, смекалку и склонность к дружеской взаимопомощи.
Пуговишник первым сообразил, что к чему, и под его руководством они пропили восклицательный знак. Тяжелый. Из дорогого цветного металла.
В утиле дали за него хорошие деньги.
Потом они сволокли в утиль все буквы от слова НАША.
Это тоже оказалось нелегко, чуть грыжу не заработали от тяжести, но они постарались.
Осталось от лозунга – ПОБЕДА НЕИЗБЕЖНА, но этого было достаточно.
Чья победа?
Наша, конечно.
Чья же еще?
Затем они пропили слово ПОБЕДА.
Это было совсем неподъемно, но Пуговишник пригнал грузовик.
Повисло в вышине одно только слово – НЕИЗБЕЖНА, и всё тут.
А что может быть неизбежным, если не победа?
А чья может быть победа, если не наша?
И наконец они пропили букву Н.
Потому и поблескивал в небесах, для пассажиров поезда, гордый призыв – ИЗБЕЖНА.
А монтажники привешивали к нему спереди букву Е.
Это был готовый цирковой номер для Балахонкина, но в цирке его бы не разрешили, а в жизни – пожалуйста...
После отбоя все бежали к автобусам или такси, но Балахонкин пренебрегал.
Вокруг, куда ни глянь, прыгали несостоявшиеся пассажиры с нелепо вздернутыми руками, словно в безуспешной, горячей мольбе к милосердному Господу, к таксомоторному парку, к несговорчивому идолу внутреннего сгорания. Прыгали серьезные, прыгали солидные, прыгали уважаемые люди, волей случая выпавшие из привычного ряда, обдуваемые случайными, непредусмотренными ветрами, согласные на всё, чтобы попасть обратно в общий спасительный поток. Окажись поблизости предприимчивый искуситель, сколько бы душ он уловил в обмен на ничтожные лошадиные силы, сколько отчаявшихся душ, – страшно подумать!..
Балахонкин выбирал транспорт неспеша, по вкусу, и ехал барином со всеми мыслимыми удобствами.
На поливочной машине. На передвижной бетономешалке. На скрепере, бульдозере, бензовозе. На скорой помощи и на комбайне для сбора кукурузы. На мусорной – с запахом и на пожарной – с сиреной.
За наличные любой подвезет.
Хоть на рельсоукладчике. Хоть на шагающем экскаваторе. На асфальтовом катке, если есть терпение.
Хоть на танке.
Две монеты за проезд, и за монету – если пожелаешь – бабахнут из пушки.
Не свои снаряды – казенные. И пробоины тоже не у себя.
Жизнь в городе неуклонно превращалась в цирковой номер, и Балахонкину это нравилось.
Он был потомственным клоуном в шестнадцатом поколении. А может в двадцать седьмом.
Чем и гордился.
Его предком был Стеня Плясун, скоморох: в бубны бьющий и в сопели сопущий.
Его предком был Байко Фалалей, сказочник: "Поедим пирога – потянем быка за рога..."
Толстопят и Толстоух были его предками. Немытый и Немятый. Миха и Муха. Добыча и Неудача. Суета и Неустрой. Глумотворцы и органники, смехотворцы и гусельники. Плясцы. Гудцы. Сопельники-игрецы.
А вот, почтеннейшая фублика,
Занавеска закрывается,
Приставленье наше кончается,
Афтерам с вас на чай полагается…
Балахонкин перенял от них многое, почти всё, но пользовался этим ограниченно.
Место и время не способствовали.
Он выходил на арену, покряхтывая, держась за раздутое пузо, и все хохотали в предвкушении.
Он заходил в стеклянную туалетную кабинку, старательно запирал двери, чтобы не увидели со стороны, и все повизгивали от восторга.
Приспускал полосатые штаны, скромно садился на краешек гиганта-унитаза, и все хватались за животы от смеха.
Проваливался неожиданно, взбрыкнув ногами, исчезал в дыре под мощное клокотание спускаемой воды, и тут же давали перерыв, потому что зрители бежали в туалет – от невозможных корчей.
А детям меняли штанишки.
Его забрасывали цветами и оглушали приветствиями, но никто в цирке не знал, что у номера есть продолжение.
Вот он выходит на арену, запирается в стеклянной кабинке, приспускает штаны, скромно садится на краешек унитаза, и тень облегчения проскальзывает по измученному лицу.
Покряхтывает и постанывает от наслаждения... но неожиданно вступает музыка. Торжественная. Фанфарная. Из унитаза, как из граммофонной трубы. Он вскакивает поспешно на ноги, тянется по стойке смирно со спущенными штанами, отдает честь правой рукой, левой держится за живот.
И длится так долго. С паузами, когда кажется, что музыка уже иссякла, с новыми всплесками – тарелкой о тарелку.
Потом он опять садится, расслабленно обмякает... но из унитаза-репродуктора возникает волевой, командирский голос, пропущенный через усилители.
Кто-то громит.
Кого-то обличает.
Вдохновляет, призывает, ведет за собой.
А он выслушивает стоя, со спущенными штанами, с восторгом в глазах и корчами в пузе, вместе со всеми взрывается аплодисментами, в промежутках хватается за раздутый живот.
Снова сидит на прежнем месте, стонет и блаженно улыбается... но бахает пушкой из унитаза, подкидывая к потолку клубом дыма, и он тянется в струнку под гулкий, торжественный, бесконечный артиллерийский салют, – слезы текут по щекам от невозможной рези в животе.
