Таким путем, углубляясь в леса и болота, ученые того времени знакомились с целыми народами. Прежде чем выглянуть наружу из окон, открытых благодаря колониальной и коммерческой экспансии в сторону Азии и Африки, они принялись разглядывать незнакомые лица жителей фронтиров и крепостей собственного мира. Наиболее представительным таким исследователем был, вероятно, Джеральд Уэльский, чье путешествие через Уэльс и Ирландию было по существу знакомством с собственными корнями: этот англизированный, норманизированный ученый исследовал собственное кельтское происхождение. Жителей Уэльса он осуждал за кровосмешение и неразборчивость в половых связях, ирландцев — как и их будущие завоеватели англичане — называл дикарями и язычниками. Для Джеральда варварство ирландцев символизировали два волосатых голых дикаря в рыбацкой лодке, выловленных английским кораблем у берегов ирландской провинции Коннут и пораженных видом хлеба. С другой стороны, валлийцы обладали типичными достоинствами народа пастухов, «в котором нет нищих, потому что все принадлежит всем». Разрываясь между конфликтующими представлениями об изучаемом предмете, Джеральд выработал сложную модель социального развития. «Ирландцы, — писал он, — дикий лесной народ… они питаются одними дикими животными и сами живут, как они; это народ, который еще не отказался от самого первого образа жизни — пасторального»[404].
Открытия Джеральда были типичны для того времени, когда окружающая среда открылась не только для поселения и возделывания земли, но и для торговли и путешествий. Паломник и автор путеводителя для паломников, известный под именем «Омери Пико», рассматривал себя как носителя цивилизации по пути к гробнице святого Иакова в Компостеле; путь его пролегал по горам, где обитали ужасные дикари, ведшие отвратительно животную сексуальную жизнь и отравлявшие реки, чтобы продать путникам свое вино. Отшельники и короли объединились, чтобы построить на этом пути дороги, мосты и постоялые дворы, которые становились оазисами цивилизации. На постоялом дворе Ролана в Ронсево паломникам обещали мягкие постели, стрижку и «услуги красивых и скромных женщин»[405].
За расширяющимся фронтиром скромные технические революции увеличивали производительность труда: тяжелые плуги с крепкими лезвиями глубже вспахивали почву. Более эффективные мельницы, развитие металлургии, новые производства, особенно оружия и стеклянной посуды, — все это расширяло возможности торговли и приток богатств. За время этих перемен, между началом одиннадцатого и серединой тринадцатого веков, население Западной Европы удвоилось.
В числе плодов этого процесса была и реурбанизация — оживление старых городов и перенесение городской модели на новые земли. «Человечество, — согласно Джеральду Уэльскому, — переходит от лесов к полям и от полей к городам и городским общинам». Экспансия — не просто завоевание или расширение торговли: это экспорт культуры. Лучше всего измерять этот процесс ростом городов — способа организации жизни, который в то время считался единственно цивилизованным. Даже древние города сумели пережить новое возрождение городского духа. Как сказал Исидор Севильский: «Город делают стены, но городская община состоит из людей, а не из камня»; по мере строительства новых городов оживало и осознание своей общности в старых. Община Вероны показана на фронтоне собора в момент своего создания, как его традиционно себе представляли: святой Зенон «с безмятежным сердцем дарует людям достойные подражания примеры». На фасаде церкви святой Анастасии он представляет собравшихся горожан Святой Троице. Во время городских собраний эти картины, символически выражавшие гражданское единство, способствовали его укреплению. В Милане место собраний перед церковью Святого Амвросия украшено картиной такого же таинства: святой Амвросий создает общину. В реальности в X веке коммуны — собрания горожан, считающих себя единым целым, — стали институтами гражданского управления лишь в очень немногих случаях, в большинстве городов они возникают лишь в конце XI — начале XII веков. В этот период, словно произошел возврат к античным временам, во многих городах Италии появляются «консулы». В середине XII века Отто из Фрейзинга считает независимое городское самоуправление типичным для северной Италии. Вместо того чтобы вручить управление какому-нибудь знатному защитнику — епископу, или дворянину, или аббату, — города становятся собственными «хозяевами» и даже распространяют свою юрисдикцию на прилегающую сельскую местность. «Трудно во всей округе найти благородного или знатного человека, — сообщает Отто, — который не признавал бы власти города». Как следствие некоторые города превращались в независимые республики и создавали союзы независимо и вопреки своим предполагаемым «правителям»; другие безуспешно пытались добиться такого статуса.
Дважды, в 1140-е и 1150-е годы, Рим изгонял папу и провозглашал свою независимость. Святой Бернар, самый известный монах того времени, осуждал мятежников. «Ваши предки сделали Рим почитаемым. Вы сделали его презираемым. Теперь Рим — это ствол без ветвей и лицо без глаз, он погружен в темноту, потому что папа был вашей головой, а кардиналы — вашими глазами. Теперь яснее истина Божьего пророчества о том, что враг человека в его собственном доме. Это начало зла. Мы опасаемся еще худшего»[406]. Однако поведение мятежников соответствовало врожденному представлению о том, что такое цивилизация: убежденности в том, что римская древность — лучший образец, и тому предположению, что городская жизнь порождает добродетель. Таким образом, горожане наделялись способностью самоуправления и правом руководить более дикими местностями. У горожан Сантьяго де Компостела были аналогичные представления: в 1117 году они пытались сжечь своего прелата в его дворце вместе с королевой. В 1140-е годы олдермены Лондона получили право именоваться «баронами»: небесные покровители, чьи изображения украшали печати олдерменов: святой Павел и святой Томас Бекет — оба были противниками принцев. Подобная самооценка подкреплялась растущими размерами и богатствами городов. Правящие институты государств начали перемещаться в города.
На другом конце христианского мира Новгород и Псков, расположенные за пределами зерновых земель, на урожай с которых приходилось рассчитывать горожанам, продолжали бороться с неблагоприятным климатом. Эти города чаще страдали от голода, чем от врагов-людей. И сегодня стены Новгорода мрачно смотрят на окружающую беззащитную дикость. Однако контроль над перевозкой грузов по Волге позволил городу разбогатеть. В нем никогда не жило более нескольких тысяч человек, но его развитие отражено в архитектурных памятниках: в 1040-е годы построены кремль и пятиглавый собор; в начале XII века, когда усиливается борьба за власть между князьями и городской аристократией, возведены несколько княжеских дворцов; и в 1207 году — купеческая церковь святой Параскевы на торговой площади.
