Предания русские ничуть не уступают в фантастической поэзии преданиям ирландским и германским.
А. Пушкин. Письмо П. А. Плетневу, около 14 апреля 1831 г. Зима 1924 года. Село Михайловское, что неподалеку от древней границы псковских земель с Литвой и Польшей, утонуло в снегах. Ветер метет над старинной дорогой, по которой хаживали полки Лжедмитрия, хватает пригоршни снега и бросает их в освещенное окно барского дома. За морозными узорами на стеклах тепло и тихо. Лишь тяжелые часы неумолимо отсчитывают время да потрескивают свечи в канделябрах. Робкая восковая слеза с оплывшей свечи падает на ворох старых бумаг на столе. За столом Пушкин. Не слушая завываний за окном, он то лихорадочно пишет, то безжалостно черкает написанное, то нервно кусает кончик гусиного пера. Над чем он так напряженно думает, что мнится поэту в глуши изгнания?
Вспоминается ли ему 1820 год, когда среди петербургских повес распространился вдруг слух, что за непочтительные сатирические стихи он будто бы был высечен в Секретной канцелярии? Припомнилась дуэль с оскорбителем, безумное отчаяние и мрачные думы о самоубийстве? Или всемилостивейшее повеление Его Императорского Величества, соблаговолившего заменить Соловки на Молдавию?
Все теперь позади: первая угроза ссылки на Север, тоскливые годы кишиневского изгнания, напрасные ожидания торжества справедливости, надежда возвращения в свет к друзьям и любимым и, как гром среди ясного неба, высочайшее повеление отбыть в Михайловское под надзор уездного предводителя дворянства. Затем постыдная слежка за Александром, организованная перепуганным отцом, последовавшая за этим ссора, семейный скандал с тенденцией перерасти в уголовное дело о покушении на отца и ежедневное ожидание «рудников сибирских и лишение чести».
Пронизывающее дыхание Сибири донеслось до псковских полей, ознобило пылкую душу поэта и проникло между строк рукописи на рабочем столе поэта. Слово «Сибирь» неоднократно звучит в ее тексте. Под гусиным пером рождается трагедия, равной которой не будет в XIX веке, — «Борис Годунов». Действие ее происходит то в Литве, то в Польше, то в Москве, но за всем этим незримо стоит Сибирь. Вот, например, сцена в царских палатах. Царевич Федор Годунов, склоненный над чертежом земли Московской: «Наше царство из края в край. Вот, видишь, тут Москва, тут Новгород, тут Астрахань. Вот море. Вот пермские дремучие леса, а вот Сибирь…»
Не случайно царевич не упоминает Урал — он тогда входил в Пермский край, через дремучие леса которого вели пути в Сибирь. Мимо Пелыма — по пути Федора Курбского, или через Верхотурье — по пути Ермака.
Стал бы Пушкин описывать эту древнюю, составленную в начале XVII века, карту, если бы точно не знал о ее реальном существовании. Я думаю, нет. До наших дней дошли две такие карты, составленные Годуновым в разные годы. В латинской легенде к одной из них, отпечатанной в 1613 году в Амстердаме, прямо говорится, что она составлена по чертежу царевича Федора Годунова. Другая «карта Сибири и части Тобольска» была напечатана в Москве в 1668 году по указу царя Алексея Михайловича: «176 года ноября в 15 день, по указу царя и Великого князя Алексея Михайловича, всея Великая и Малыя и Белыя России самодержцев, збиран сей чертеж в Тобольску за свидетельством всяких чинов людей, которые в Сибирских во всех городах и острогах кто где бывал и городки и остроги и урочища и дороги и земли знают подлинно, и какие ходы от города до города, да от слободы до слободы, и до которого места и дороги и земли и урочища и до земель в скольку дней и скольку езду и верст, и где меж слобод Тобольского уезду построить от приходу воинских людей по высмотру стольника и воеводы Петра Ивановича Годунова с товарищи, какие крепости и по скольку человек в которой крепости посадить драгун, к какой крепости скольку ходу дней и недель степью и возами ж до Китай, и то писано в чертеж порознь, со статьями в кругах, также за свидетельству иноземцев и приезжих Бухарцов и служилых Татар».
Эта рукопись, хранившаяся в Румянцевском музее, содержала и описание чертежа первой карты Сибири. Долгое время сам чертеж считался утерянным до тех пор, пока его не отыскал Норденшельд в Стокгольмском государственном архиве, с надписями, переведенными на шведский язык. В Швецию этот чертеж попал через посредство Класа Иоганна Прютца, состоявшего при шведском посольстве в Москве в 1668–1669 годах. Прютц записал в своем дневнике: «Приложенную ландкарту Сибири и пограничных с ней стран я скопировал 8 января 1669 года в Москве настолько хорошо, насколько это было возможно сделать с плохо сохранившегося оригинала, данного мне лишь на несколько часов князем Иваном Алексеевичем Воротынским, с тем чтобы я ее только посмотрел, но отнюдь не счерчивал». Вторая копия была снята Кронеманом, который писал: «Карту всех этих стран и Сибири до Китая, которую прислал недавно по указу Его Величества Тобольский воевода Годунов, показали и мне, и я снял копию, получив позволение продержить у себя ее одну ночь».
Была еще копия, снятая шведским офицером Эриком Пальмквистом, а в одном из частных архивов отыскалась карта графини Воронцовой-Дашковой, в которой оказался и вышеупомянутый чертеж П. Годунова на русском языке. Следует вспомнить еще карту Витсена, приложенную к его труду «Северо-Восточная Татария». Витсен считался особой, близкой к Петру Великому, и потому его карта считалась копией русских официальных карт, которые, по мнению ученых, считались окончательно утерянными для науки.
Как карта Гесселя Герритса, составленная по автографу царевича Федора Годунова, она почиталась копией большого чертежа, ибо царевич не мог не пользоваться официальными данными, так и в основу карты Витсена были положены считавшиеся утерянными чертеж Петра Годунова и чертеж Сибирской земли Ремезова 1672 года. Карта Витсена представляет синтез обоих документов. Уже при императрице Екатерине II, в 1792 году, выходит новый Атлас: «Российский атлас из 44 карт состоящий и на 42 наместничества Империю разделяющий». Атлас был гравирован и напечатан в типографии при Горном училище, которая с 1791 года управлялась графом Мусиным-Пушкиным. Как мы видим, с одной из этих карт, в том числе и с копией с карты царевича Федора, Пушкин вполне мог ознакомиться как в лицейские, так и в последующие годы.
В Михайловском, оскорбленный и отверженный, Пушкин ищет утешения в работе, размышляет над историей государства Российского, примеряет к себе самому судьбу великих изгнанников прошлого и всерьез подумывает о выезде за пределы империи. Михайловскому узнику становятся особенно близки и понятны непокоренные герои: возвысившие голос против грозных властителей Семен и Андрей Курбские, ушедший от правежа и плахи в Сибирь Ермак, отправленные по облыжному обвинению в сибирскую службу предки рода Пушкиных. И как результат раздумий над их деяниями и судьбами, в написанную опальным поэтом трагедию о царе Борисе, вопреки исторической правде, введены князь Курбский и Остафий Пушкин, на самом деле участия в описанных событиях не принимавшие.
Мысль о сопротивлении насилию и злу бродила в голове оскорбленного несправедливостью Пушкина и не могла не появиться в трагедии. В сцене «Краков. Дом Вишневецкого» поэт сводит вместе одного из своих предков Гаврилу Пушкина и Курбского. Вот выдержка из текста:
