На заднем сиденье темно и прохладно. Пока нас мотает по дороге с холма, я откидываюсь и закрываю глаза, чувствую в ногах дрожкий рокот мотора, в животе – нервный трепет. Я видела Энди лишь у нас дома, в заляпанных краской сапогах, карманы бугрятся от куриных яиц. Будет ли он в своих стенах другим человеком?
У знака “Стоп” Ал сворачивает направо, а затем милю за милей катится по гладкой дороге. Я слышу громкие щелчки – медленно забираем правее. Хрустит гравий.
– Приехали, Кристи, – говорит Ал.
Открываю глаза. Белый домик, обшитый досками, ящики с белым клематисом, темные окна, опрятные зеленые туи. Я знала, что Уайеты переехали из конюшни, но вид домика напоминает мне вновь: Бетси все же добилась своего.
А вот и она, стоит на крыльце в облегающих черных брюках, мятно-зеленой блузке, с красногубой улыбкой, машет нам.
– Добро пожаловать!
За ней – Энди, тоже машет. Странно видеть его здесь, вне привычных условий, в белоснежной рубашке, в чистых, не заляпанных брюках и ботинках, волосы аккуратно причесаны. Выглядит приятным обычным человеком из приятного обычного дома. Единственный намек на знакомого мне Энди – руки, замаранные краской.
Ал выходит из машины, открывает мою дверцу. Они с Энди вносят меня по ступенькам в дом. Бетси держит дверь нараспашку; двое мальчишек снуют туда-сюда, словно мелкая рыбешка.
– Николас! Джейми! – одергивает их Бетси. – Идите-ка оба играть наверх. Я вам принесу пирога, если будете себя хорошо вести.
Ал с Энди вносят меня в скудно обставленную комнату с длинным красным диваном, низким продолговатым деревянным столом перед ним и двумя полосатыми креслами. Усаживают на диван, Бетси исчезает за барными дверями, возникает с подносом, на нем редиска в плошке, тарелка фаршированных яиц и баночка зеленых оливок с красными язычками. (Такие оливки я раньше видела, но ни разу не пробовала.) Ставит поднос рядом со мной и велит Энди с Алом устроиться напротив нас в креслах.
Энди вроде бы неймется. Возится в кресле и странно мне улыбается. Ал взглядывает куда-то у меня над головой, а затем смотрит на Энди. Алу тоже беспокойно.
– Зубочистку? – предлагает Бетси.
Беру зубочистку, отправляю оливку в рот. Соленая. Жуется, как мясо. Куда положить зубочистку? Вижу маленькую горку на тарелке у Энди и пристраиваю зубочистку на край своей. Оглядывая комнату, вижу знакомые картины Энди в рамах на всех стенах: акварель – Ал собирает голубику, в профиль, его трубка, кепка. Набросок углем: Ал сидит на крыльце. Громадная темпера: кружевные занавески Маммеи в окне третьего этажа, плещут на ветру.
– Хорошо смотрятся в рамах, – говорю я Энди.
– Это царство Бетси, – отзывается он. – Она их называет и обрамляет.
– Разделяем и властвуем, – добавляет Бетси. – Стаканчик хереса, Кристина?
– Нет, спасибо. Я пью только по праздникам. – Не хочу говорить этого вслух, но я просто боюсь облить блузку.
– Ладно. Ал? – спрашивает Бетси.
– Выпить было б здорово, – отвечает он.
Мы с Алом, непривычные к тому, что нам подают, ведем себя скованно и формально. Бетси старается изо всех сил, чтобы нам было уютно.
– Завтра вроде бы дождь собирается, по слухам, – говорит она, вручая Алу крошечный стаканчик хереса.
– Это хорошо, это нам на руку, – говорит Ал и отхлебывает. Морщится. Вряд ли он когда-либо пробовал херес. Ставит стаканчик на стол.
Поглядываю на Бетси, но она, кажется, не замечает. Посмеиваясь, говорит:
– Знаю, что дождь для фермы – это хорошо, но торчать в дождливый день дома с детьми – та еще радость, доложу я вам.
Ал одаряет Энди задорным взглядом.
– Научил бы их рисовать, – говорит.
Энди качает головой.
– Пока только пальцами. Вообще-то Николас не выказывает никакой к тому склонности, а вот у Джейми, может, и есть какой-никакой талант.[41]
– Да боже ты мой, ему всего два года, – говорит Бетси. – А Ники – пять. Пока нельзя ничего сказать.
– Думаю, может, и можно. Мой отец говорил, что видел во мне искру с моих восьми месяцев.
– Твой отец… – Бетси закатывает глаза.
Наткнув еще одну оливку, спрашиваю:
– Так вы, значит, отправляетесь через пару дней в Пенсильванию?
Бетси кивает.
– Уже начали собираться. Всякий раз трудно уехать. Хотя в этом году задержались дольше обычного.
– А кажется, будто только что приехали, – говорю я.
– Батюшки, Кристина, вы не всерьез! Энди же каждый день вам докучал.
– Вовсе нет.
– Если не считать того, что я заставил ее позировать. – Энди перехватывает мой взгляд. – Вот это была докука.
Пожимаю плечами.
– На этот раз я не очень устала.
– Рад, что меня он больше не просил, – говорит Ал.
Энди смеется, качает головой.
– Я урок усвоил.
– Ну, – говорит Бетси, вставая, – мне надо наверх, глянуть, как там мальчишки. Энди, уберешь тарелки?
Я вижу, как они обмениваются взглядами.
– Да, мэм, – говорит он. Бетси выходит из комнаты, Энди собирает тарелки, составляет их на поднос. – Вам придется развлекать друг друга. Я тут просто наемная прислуга. – Мы наблюдаем, как он шаркает за барные двери, неся поднос на отлёте.
– Милый дом, а? – говорит Ал, когда мы остаемся одни.
– Очень милый. – Мы ведем себя друг с другом неестественно, непривычные к светской болтовне. – Я, глядишь, привыкну к оливкам.
Он морщится.
– А мне не нравятся. Слишком… резиновые.
От этих слов мне смешно.
– Да, немного резиновые.
Сидим в натужном молчании, и я замечаю, как взгляд Ала вновь возносится на стену у меня над головой. Смотрит то на меня, то на стену.
– Что? – спрашиваю я.
Вскидывает подбородок.
Я поворачиваюсь, где сижу, вытягиваю шею – посмотреть, на что он глядит. Это картина – большая, заполняет собой почти всю стену у меня над головой. Девушка на желтом поле, в розовом платье с тонким черным пояском. Темные волосы плещут на ветру. Лицо скрыто. Она тянется к призрачному серебристому дому и сараю, пристроившимся на горизонте, под бледной лентой неба.
Смотрю на Ала.
– Кажется, это ты, – говорит он.
Вновь смотрю на картину. Девушка прижимается к земле, но при этом едва ли не висит в воздухе. Она крупнее всего, что вокруг нее. Слово кентавр или русалка, она едина в двух ипостасях: это мое платье, мои волосы, мои хрупкие руки, но годы жизни устранены из моего тела. Девушка на картине гибка и юна.
