Выразительно произнеся эти слова, Дядюшка Хук поглядел на меня наивными глазами и замолк. Я не выдержал и заржал, как Огонек, старый совхозный мерин:
– Чернику… на пне… рожи синие… Во врать!
– Вот те крест! – Дядюшка Хук мелко смеялся вместе со мной. – Синие рожи! Я сам загоготал как гусь, а они прыг в разные стороны – и привет! Тут и Кузьма надо мной похихикал, а за ними не погнался. Пусть живут, плодятся… Да, о чем это я?.. Кузя… Я ж о нем хотел тебе рассказать, а сам зайцев вспомнил, чтоб им от черники этой заперло… Вот. Кузя раньше в будке жил у Кеши с Митрохой. Изба у них большая, на четыре семьи о двух этажах. Старая, еще от деда осталась. А живут вдвоем. Иногда только у Митрофана сожительница подвизается. Женщина хорошая, малопьющая. Даром что тоже индеец. До первого большого скандала живет. Потом он ее выгоняет и уходит в лес. А Кеша – мужик тихий, скромный, выпивающий. Бабам особо неинтересен. Сам какую-либо позвать стесняется. Вот и живут два брата, топор да лопата, волчий нос да заячья лапа. Кузьма у Кеши, как путний, в вольере сидит перед охотой, чтоб проголодался чуток. Иначе на свободе сопрет что-нибудь у кого-нибудь в деревне, налопается и будет в лесу лениться. Я раз видел, как он пачку пельменей из автолавки стянул, продавщица и не заметила. Он ведь как делает? Стоит рядом с прилавком, уши-хвост опустив, и прикидывается несчастным. С виду – «…месье, я не ел шесть дней, подайте бывшему депутату бывшей государственной думы…». Но от наших торговцев жалости не дождешься. Кузя это знает. Тут главное, чтоб не били и не гнали. И как только перестали на него внимание обращать, он хвать зубами пачку с прилавка – и ноги явил. Притащил Иннокентию – мол, гляди, хозяин, я тоже добытчик. Внешности он неброской – пегий и ушастый, а голова работает исправно. Ну так вот, о чем я?.. Однако и на Кузьму нашлась проруха. Сидел он в вольере вечерком, собирался утром с Кешей на охоту. А надо сказать, что изба у братьев на отшибе стоит, возле леса. И берег рядом. Тут в лесочке да на бережку повадились метисы огненную воду хлебать. Соберутся сворой, костерок запалят и айда пустую тару разбрасывать. Песни бледнолицые горланят. Когда и подерутся. И главное, заводилой у них баба одна. Дианка по кличке Принцесса. Здорова пить, рожа рябая, кулаки как булыжники. А голос – чисто у дикторши с телевизора, красивый и поставленный, что у трезвой, что у пьяной. Одна у Кузьки слабость – на дух не переносит пьяных, кроме Кеши с Митрохой. Вот он этих метисов с Принцессой во главе и облаял, когда они мимо проходили. Зло так, с рычанием. Дианка не ожидала, сначала напужалась, потом рассвирепела и окрысилась. Подобрала рядом на помойке какую-то жердину – и ну ею в Кузю меж прутьями вольера тыкать. Он ловкий, уворачивается и все лает. Дианка давай голосом своим командовать метисами, как Левитан в юбке. Тут кто-то из ее шестерок притащил топор, сообща загнали они Кузьку в будку, дыру приперли жердями. Открыли вольер и вошли. Стали крышу у будки топором рубить… Никак я не пойму, сколько ни скриплю мозгами, что же ими двигало. Водка? Злоба? Понт метисовский? Или все сразу? Откуда у бабы-то столько изжоги?
Тут Дядюшка Хук перевел дух и закурил. Пальцы его чуть вздрагивали, самую малость.
– Беспределье это мне соседка Кешина рассказала. Она все видела, вышла было их пристыдить, так ее матами да угрозами обратно домой загнали. Где Кеша с Митрофаном были, неизвестно. Но не дома. Иначе бы не ушла Дианка живой со своими гнидами. А так они крышу в будке продолбили и рубанули Кузю топором по морде. Не скулил он, просто выл, жалобно и тоскливо. Они его еще и жердью ткнули в брюхо. Мало им показалось, на свалке подобрали старый аккумулятор, слили электролит и плеснули на пса. Видно, подумали, что теперь уж точно сдохнет, и смылись, как гиены.
Хук замолчал и сглотнул.
– В общем, прибегает ко мне Иннокентий, белый, как первый снег. «Что, – говорит, – д-делать, д-дядя Крюк? Как собаку спасти? Еле дышит…» Ну, побежали мы, обтерли его, положили на чистую солому. Нашел я в сарае осиное гнездо. Перетер его ладонями в труху. Раны псу трухой этой засыпал. Дал воды попить. А он лежит, морду лапами прикрыл, как человек от кошмара. Лакать не может, пришлось потом по-волчьи ему учиться пить, губами тянуть. Ничего, жить захочешь – и выть по-волчьи научишься. Не то что пить. Первый день ничего не мог, только дышал, и слезы текли по морде… Да и у Кеши тоже.
Тут Дядюшка Хук скрипнул зубами.
– Потом начал водичку по чуть-чуть глотать.
Я ему тряпку отжимал на зубы. На третий день смотрю: язык высунул и морду кое-как облизнул. Ну, думаю, теперь залижет раны. Стали мы с Кешкой мясо сырое мелко рубить и в пасть Кузьме подкладывать. Для зверя сырое мясо – лучшее лекарство. И труха от гнезда тоже. Я как-то раз на промысле тройник от блесны лососевой в ладонь засадил, глубоко, аж два жала в мясе скрылись. Ух, мля, больновато… Как доставать, мыслю. Митрофан глянул и говорит: «Рвать надо, пока горячо!» Рванул я – свет застит, мясо наружу, кровушка скоренько закапала. Теплая, прям в лодку. Но крючки выдернул. Сжал я ладонь в кулак, Митроха на весла – и к берегу. У нас на островке избушка, не, не на том, где мы чаечек кушали, на другом, побольше. Там лососевый ход, осенью поздней не зевай… Так вот, Митрофан прямо в избушке, на чердаке, нашел маленькое гнездышко, осы его бросили, и мне этой трухой дырки от крючков присыпал. Кулак тряпкой обмотал, чтоб я не разжимал пока. А наутро этих дырок как не бывало! Во какое сильное лекарство! Митрофан говорит – натуральное осиное плацебо… Да, Кузьма. Пошел вроде бы на поправку, тут мы с Иннокентием дух немого перевели. А Митрофан все эти дни с обрезом за пазухой по околицам ошивался, Принцессину свору искал. Но те нутром своим гнилым такой, видать, страх почуяли, что в тот же вечер слиняли из деревни неизвестно куда. Вернулся Митрофан водички попить да портянки перемотать, и стали мы втроем совет держать.
– Как поступим? – спрашиваю я.
Митрофан авторитетно так и заявляет:
– Я, говорит, голосую убить. Я этого Принцессиного хахаля, Беса, знаю как облупленного. Сидел с ним как-то давно в одной камере. У белых в тюрьме. Сука редкостная! Мелкий, дохлый, а подлости и наглости на троих хватит. Если его не привалить и налимам не скормить, нам еще не раз отрыгнется. Он и сидел-то за кражи да за грабежи, у старых индейцев пушнину отнимал. Все лапы синие – в перстнях. Да и второй ее прихвостень, Хан, тоже не лучше. Это он сам себя Хантером назвал, за меткую стрельбу, а потом сократил до Хана. С детства воробьев и голубей пачками стрелял из своей рогатки. Потом на кошек переключился. А как в армию к белым забрали да как вернулся из горячей точки, так вовсе берега потерял. Пьет все, что горит, тащит все, что плохо лежит. Молодежь пугает, медалями своими песочными хвалится, у белых за мародерство выцыганенными… А Принцессу Дианку надо за компанию порешить. Она у них там главная, бывшая красавица. Если ее оставить, она и нас сдаст конной полиции, и новых себе пажей воспитает. Так что я голосую – убить!
– Погоди убивать, брат, – тихо так вступил Иннокентий. – Убьешь – не оживишь потом. Кузя-то на поправку идет, авось выкарабкается…
– А ты что предлагаешь? Пусть они ему пенсию на лекарства выплачивают? Так у них нет ни обмылка… Или к совести их взывать, пусть извинятся? Тот же хрен, но только вид сбоку и в левой руке.
