Ничего этого Андрей еще толком не понимал. Но объявленный поздний мир с теми, кого так и не удалось, на тот момент, победить, вызывал в нем неприятие, переходящее в глубокое отвращение. Наконец, наступил день, когда пришел Томас и сказал, что собирается группа для перехода через линию фронта. И что, кроме Андрея и Чистилина, еще будут двое из лагеря. Собрались, примерно, через месяц.
В этот день с утра поднялся ветер. Шел дождь с мокрым снегом. Снег то прекращался, то появлялся снова, и трудно было сказать, чего было больше – холодного ветра или снега. Но и от того, и от другого было нестерпимо холодно. Было начало декабря, и Берндт был уверен, что такая погода очень способствует переходу через фронт.
– Во всяком случае, – говорил он, – все, кто переходил зимой, дошли живыми. То же самое сказал и Томас, когда приходил в мансарду перед тем, как должна была уйти Амели. Она молча слушала, о чем говорили мужчины. потом довязала воротничок, и подняла свои юбки. Затем, стряхнув с них, как Анна Филипповна, что-то несуществующее, пошла к двери. У двери оглянулась, посмотрела на Андрея, будто намереваясь что-то сказать, но не сказала. А, тихо притворив за собой дверь, вышла.
– Значит, завтра, – сказал Томас, глядя на Андрея, и в голосе его были интонации, которых Андрей раньше никогда не слышал. – А жаль, – опять сказал Томас, – Мы к вам привыкли.
– Мне тоже жаль, – отвечал Андрей. – Но иначе нельзя. Увидимся, – сказал он опять, чтобы не возникла пауза.
Томас кивнул.
– Мы кое-что собрали вам там, в дорогу, – опять сказал Томас. – Амели принесет.
– Спасибо.
Разговор не складывался. Все было сказано.
Томас постоял еще с минуту, тронул усы, сказал «Alles gute», дошел до двери, потом вернулся, постоял еще, и, наконец, достигнув двери, и открыв ее, неслышно вышел, оставив его, Андрея, одного. И почему-то сейчас, как никогда, Андрей почувствовал, что он один. Интересно, кто эти господа, подумал он о двух других, с которыми ему и Чистилину предстояло идти через фронт. И поймал себя на мысли, что хотел бы, чтобы это было, как можно скорее. Тогда хватит сил, подумал он. Ожидание только тратит их понапрасну. И подошел к окну. Там, по темному уже небу, быстро двигались облака. А молодой, только что родившийся, месяц догонял их, будто боясь отстать. Между ним и облаками было холодное, неуютное, пространство, в котором, будто притаилась тревога. И она, эта тревога, звенела в ушах, в сознании вдруг сразу десятком вопросов, каждый из которых звучал нетерпеливой, назойливой квинтой. Снизу вверх. Почему он не чувствовал раньше этой тревоги? Все просто, подумал он. Потому, что еще было время. А теперь его нет. Теперь – уже завтра. И завтра он в последний раз увидит Амели. Почему же последний? – сам себя спросил он. Ведь он вернется. И уже навсегда. Ему будет очень нехватать Амели, продолжал думать он. Правда, она иногда бывает несносна своими мелкими обидами. Но это всегда недолго. А потом следует примирение. Радость. Примирение – это так хорошо, вспомнил он. Кто это так говорил? – продолжал вспоминать Андрей. – А-а, эта маленькая мадам Луиза, которая считала, что, если живешь в России, надо уметь защищаться. Как верно, мельком подумал он, и снова вернулся к мысли о радости примирения. Это едва ли ни самое лучшее чувство, вдруг подумал он вполне серьезно, удивившись этой мысли. Но аргументов против не находил. А находил только – за, потому что она, эта радость – самое зримое любой любви доказательство, рассмеялся теперь Андрей, и опять вспомнил Луизу.
– Ну, а теперь, – говорила она после примирения, когда он прогулял в саду урок французского, спрятавшись на дереве, и она его от себя «отлучила», потому что в доме в наказание «отлучали» всех.
– А теперь, – говорила она, – Вы, наконец, выучите неправильные глаголы, – не называя его по имени, продолжала Луиза, как делала всегда, в самые первые минуты примирения.
– Да, мадам Луиза, – сияя от радости, говорил Андрей.
– Или вы опять будете сидеть на дереве? – сверкнув своими черными глазами, в которых уже был смех, спрашивала Луиза.
– Нет, мадам Луиза, – бодро отвечал он, дав себе обещание выучить неправильные глаголы.
Неожиданно в его сознании возник бой часов. Это были часы Ратуши. И следом зазвучала музыка, которая существовала по закону достаточного для себя основания, улыбнулся он. Существующего на достаточном для себя основании в Германии было так много, что и сама она, эта романтическая лесная страна, казалось, тоже существует по тому же закону. Только вот, если бы ни уют, который требует величия, неожиданно подумал он. И улыбнулся. Больше уюта – больше величия. Еще больше уюта, еще больше величия. Величия для уюта. Величия – как уюта. Такого спокойного, красивого, уютного величия, продолжал думать Андрей, с удовольствием отмечая, что совсем не болит нога. И в эту минуту ему показалось, что за дверью кто-то есть. Это не было ни стуком, ни шорохом, ни скрипом какой-нибудь половицы. Но он чувствовал, что там, за дверью, кто-то есть. В ту же минуту дверь открылась, и в комнату вошла Амели. Она тихо прикрыла за собой дверь, и остановилась, глядя на Андрея из копны своих золотых волос, расчесанных на прямой пробор. Ее рыжие ресницы, тоже пушистые, как и волосы, в проходящем свете казались еще пушистей. А золотые глаза, будто добавляли в комнате света.
Андрей молча улыбался.
– Я слышала, прозвенел гонг. Всего один раз. Но я услышала, – переступая с ноги на ногу и не садясь в свое кресло, сказала она. – Это правда?
– Гонг? Конечно, правда, – отвечал он, подходя к ней совсем близко.
Она обняла его осторожно и нежно, и долго стояла, не отпуская, не понимая в эту минуту, что отпустить будет необходимо. Её голова касалась его груди, где в прорези рубахи, блестя и переливаясь, будто жил своей жизнью серебряный крестик, который дал ему когда-то отец. А он стоял, вдыхая запах душистого, травяного бальзама, который он успел полюбить за время, что жил здесь.
– Das ist Honigklee, – сказала она однажды. – Из него Томас делает бальзамы для тела, для употребления внутрь от простуды, и вместо духов.
– Melilotus, – вспомнил он латинское название донника, которое часто употребляла Луиза и тоже собирала его в саду. Вдыхая сейчас этот сладкий запах и чувствуя, как все больше и больше кружится голова, и, понимая, что с трудом противостоит этим уносящим все дальше и дальше волнам наполнявшего его счастья, он спросил —
– Ты все решила?
– Ты все решила? – спросил он опять так тихо, что она едва расслышала, и уже собираясь спросить, поняла. И не найдя в себе сил хоть чтонибудь ответить, и все больше и больше сливаясь с тишиной и странным мороком почти бездумного перевоплощения, прикрыла глаза, не ощущая ничего, кроме вдруг пригрезившегося полета. Бесшумного, как в настоящем сне.
Первое ощущение времени пришло, когда на Ратуше зазвонили часы. Полночь, подумала Амели, открывая глаза и выбираясь из перины на свет. Света еще было мало. Но утро уже голубело в окне. За столом, в кресле, где она обычно вязала воротнички, сидел Андрей, и, глядя на нее, улыбался.
