– Мы похожи на шутников? – огрызнулся щекастый главный. – Ударьте свою собаку еще раз, и узнаете, какие штрафы платят осквернители животных в Зигнеме.
Мордолиз гавкнул в поддержку этого плана, и, пока таможенники вели Софию и Гын Джу по длинному причалу, София прошептала:
– Ну, погоди у меня, мешок с блохами. Еще сочтемся.
Глава 21
Неназвавшийся священник в черной рясе доставил барона Доминго Хьортта в исповедальни Среднего Дома Цепи, и они вместе стали ждать в тени увенчанной гаргульями колонны, когда анафема, убившая его сына, выйдет из кабинки. Вот он шестидесятипятилетний ветеран полувека кровавых войн и куда более суровых битв на политической арене империи, – и ему так же тошно и тревожно, как в тот день, когда мать привезла его в Леми, в Азгаротийскую военную академию. Он был совсем еще мальчишкой, пусть и на грани возмужания, обязанным приумножить впечатляющую когорту военных предков. Годы спустя та же сцена повторилась… частично. Он скрывал страх, зная, что этого хочет мать, но Эфрайн держался с трудом, пока они ждали у кабинета декана: юнец переминался с ноги на ногу, как будто это могло облегчить бремя судьбы, возложенное на его узкие плечи.
Тогда Доминго раздражала слабость сына, но теперь он обнаружил, что, точно как тот перепуганный мальчик, живущий в его сердце, машинально переминается с пятки на пятку и не питает никаких надежд. Поймав себя на этом, он не мог не задуматься, всегда ли у него была такая привычка и не копировал ли отца маленький Эфрайн с самого начала, а он до сих пор этого не понимал…
Черная дубовая дверь исповедальни распахнулась, и коренастая анафема выбралась из узкой кабинки. Казалось, что у нее подгибаются колени, когда она надела маску и поспешила прочь из громадного зала. Доминго вообразил, как бросается за ней и отсекает правую ногу кавалерийской саблей. Он точно знал, какой получится звук, когда его сталь перережет плоть и берцовые кости, и улыбнулся, мысленно услышав его. Он представил, как ее крики о милосердии эхом носятся по Среднему Дому Цепи, представил, как она во всем признаётся, как вся правда выходит из нее яркой струей, под стать алому цвету мундира ее палача…
– Барон?
Доминго заморгал на стоявшего рядом священника, потом бросил последний взгляд на анафему.
Он подумал: вдруг она созналась в своем преступлении – тогда не будет нужды в развитии плана. Впервые в жизни здесь, в Доме Падшей Матери, он чуть не начал молиться ей, но спохватился. Случается все, вне зависимости от надежд смертных, – в этом вопросе, пусть даже ни в каком другом, Вороненая Цепь и безбожный барон сходились полностью.
Священник в капюшоне вручил Доминго тощую свечку и направил к кабинке. Когда барон открыл дверцу под скамейкой, то обнаружил, что толстая сальная свеча анафемы хотя и догорела почти донизу, но все еще освещает нишу. Он бросил свою рядом и без малейшего сожаления или беспокойства из-за кощунства задул обе и закрыл дверцу. Пусть ему поджарят задницу – боль Доминго была куда острее, и он испытывал ее ежедневно, демон побери, каждую минуту, с тех пор как весть о смерти его единственного потомка достигла Кокспара. Он не видел нужды добавлять к своему несчастью чрезмерную покорность измышлениям какого-то безумного пророка, сколь бы модной ни стала в последние годы эта бредятина.
Прежде чем войти в исповедальню, он расстегнул пояс и снял саблю, чтобы устроиться в узкой кабинке хоть с минимальным удобством. Поставив ножны между ног и усевшись, он обнаружил, что скамья все еще горяча: исповедальня напомнила ему сауны в Кремнеземье, только здесь деревянные стенки изобиловали отвратными барельефами. С железной решетки на него пялилось сетчатое лицо, нечто среднее между мужским и женским, между ангельским и демоническим, а позади сетки двигалась чья-то тень. После неловкого молчания Доминго вздохнул достаточно громко, чтобы женщина на той стороне услышала, но она так и не заговорила, и он нехотя начал ритуальные танцы:
– Матерь, прости меня, ибо я нечист.
– Как давно ты в последний раз очищался? – спросила исповедница, чья настойчивость в продолжении этого фарса прошлась по его израненной гордости, как наждаком.
– Никогда, – бесцеремонно отрезал он, зная правильное начало только по пьесам, на которые Люпитера, жена брата, всегда затаскивала его в «Иглесию Мендосу», единственный приличный театр в Кокспаре. Сцена исповеди, по словам Люпитеры, всего лишь простое средство донести какую-либо информацию до публики. – Я пришел сюда не играть алтарного мальчика, ваша всемилость, так что…
Черная Папесса зашипела на него сквозь решетку, и Доминго одернул себя. Как бы ни относился он к языческим обычаям, она единственная, кто протянул ему руку помощи, единственная, кто предложил нечто большее, чем багряную свечу на могилу Эфрайна. Что он за воин, если отталкивает единственного союзника своей неуступчивостью?
– Матерь, прости меня, ибо я нечист, – пробормотал Доминго, начиная заново. – Я незнаком с вашими обычаями; я пришел сюда как грешник, ищущий облегчения в бальзаме Вороненой Цепи. Прости паломнику его слабость.
– Приукрашивание оной еще более оскорбительно, барон, – ответила папесса И’Хома Третья, но говорила она скорее ехидно, чем гневно. – Я сочувствую вашей слабости и с самого начала сочувствовала. Вот почему протянула вам руку – хороший человек слабой веры намного достойнее женщины в рясе, которая преступает свои обеты.
– В этом мы сходимся, – сказал Доминго, хотя и не без укола совести из-за того, что совершил во имя добра утром и что замышлял сделать в данный момент. Не только духовенство умеет вольно трактовать свои клятвы. – Вам может быть интересно: я снова действующий полковник Багряной империи и агент королевы.
– Она сильно орала по этому поводу?
Доминго не понравилось, как жадна до сплетен о королеве оказалась папесса, но это явно выдавало ее человеческую приземленность – И’Хома говорила не как сосуд божества, а как подросток, жаждущий сенсации.
– Мне были заданы вопросы, предложены альтернативы, – ответил он. – Но мудрый полководец никогда не покидает поля боя, а я неплохо фехтую и языком, и саблей. Да и какой у нее был выбор, кроме как принять мою присягу? От Змеиного Круга до Диадемы Пятнадцатый полк для империи дороже любого другого, и она хочет, чтобы солдаты Азгарота были готовы действовать, а не баклуши били, пока тянется процесс назначения нового командира.
Здесь, как и в тронном зале, не было нужды говорить, что почитание Цепи в Азгароте распространялось со скоростью чумной сыпи, и если бы королева Индсорит отклонила предложение Хьортта, во главе Пятнадцатого мог бы встать какой-нибудь забытый до поры дворянин, а не явный еретик. И все же он здесь, планирует заговор с Черной Папессой, – это даже почти забавно.
– Если бы мой дядя убедил вас нарушить клятвы раньше, то гражданская война закончилась бы значительно быстрее и с куда более удачным исходом.
– Я не нарушал никаких клятв, – запальчиво возразил барон. – Сегодня утром я поклялся защищать Багряную империю, ту же самую клятву я дал пятьдесят лет назад, и ее же принес мой сын… когда прошлым летом принял командование Пятнадцатым полком. Ту же клятву давала моя мать до меня. Сотни лет мы были частью Багряной империи, и ни один полковник из Азгарота не изменил своему долгу перед Короной.
