– Будем вызывать врача? – спрашивает отец.
– Да, я боюсь, он сам не справится.
Неприятная шершавая ладонь матери действует без спросу. Ненавижу, когда она меня трогает, врывается в мое личное пространство. Вонючее козье молоко, серый плед – высохшая человеческая шкура на тумбочке… Что вы сделали с моей тумбочкой?! Кому все эти лекарства… КОМУ?! Выкинь термометр, он врет. Разве ртуть знает больше, чем я? Кому ты веришь больше, мне или хрустящей в стеклянных венах ртути, ма?
– Пожалуйста, – бормочу я. – Только не врача, только не врача, мне уже лучше, намного лучше. Еще денек, еще один денек полежу и пойду в школу… обещаю…
– Кто за тобой будет смотреть? – спрашивает отец. – Нам работать нужно, а не с тобой возиться. Все, достал уже, я звоню в «Скорую»…
– Мама, убери руку, УБЕРИ ЕЕ, УБЕРИ! – кричу я. – Какая у тебя горячая рука, мама…
Она вздыхает и накрывает меня с головой одеялом. Опять становится тяжело дышать. Я дышу, будто через узкую соломинку. Не могу сделать полный вдох и пошевелиться тоже не могу. Ни ногой, ни рукой.
– Участковый врач приедет через час, – говорит отец с кухни.
Он не врет, он не умеет врать. Я слышал песнь дискового телефона. Я знаю: он действительно позвонил врачу.
– Я тебя ненавижу! – кричу я отцу, но крик проглатывает кашель. В глотке дерутся ежи. Как они туда заползли, господи? В голове когтями скребутся кошки, у меня чешутся уши внутри и чешется глотка, и плечо ужасно зудит…
– Помогите, – тихо прошу я.
В комнату заходит врач. Мама постоянно вздыхает. Все женщины дуры – они только и делают, что сожалеют да вздыхают. Мама говорит:
– Мы думали, пройдет, мы думали, пройдет само собой.
Врачиха презрительно смотрит на мать.
– Само собой ничего не бывает, – говорит врачиха.
– Мама, это мужик, мама… ЭТО МУЖИК В ЮБКЕ И ПАРИКЕ! – кричу я, но выходят лишь сиплые вздохи.
– Тихо, тихо, – говорит врачиха. Я вижу ее изуродованное ухо и адамово яблоко.
– Ты мужик… – говорю я врачихе.
– Да-да, закрой глаза и открой рот, – просит она.
Она открывает кожаный чемодан с блестящими железными защелками. Достает из него огромную ложку с узорами на рукояти, стетоскоп, два свиных копытца и черный пушистый кошачий хвост. Холодная головка стетоскопа начинает шарить по моей груди.
– Все понятно, – говорит врачиха. Она прислушивается к моим легким, точно индеец прикладывает ухо к земле. – Все ясно… Как тебя зовут, малец?
– Никак. Уходите… уходите отсюда…
– Его зовут Максим, – отвечает отец. Он задумчиво вертит в руках свиное копытце. – Максим Матковский, двенадцать лет.
– Дима, очень приятно…
– А вас как зовут? – спрашиваю я. – Как вас зовут?
Врачиха глубоко засовывает мне в рот ложку, и меня начинает рвать. На одеяло, на белый халат, на грудь, на рукава отца, когда он подбежал и наклонил мою голову, чтоб я не захлебнулся рвотой.
– Посмотрите на его язык, – просит родителей врачиха.
– Посмотрите на его уродливое ухо! – умоляю я.
– Видите, желтушный цвет и белые пятнышки?
– Видите его парик, сорвите с него парик!
– Тихо, чего ты? Цыц! – шикает на меня мать.
– Подождите, пожалуйста, за дверью, – просит врачиха.
Родители выходят, закрывают за собой дверь. Я знаю: они даже не будут подслушивать. Они верят врачам.
– Значит, Максим Матковский… – говорит врачиха, снимая парик. Под париком – огромный лысый череп, словно цирковой шатер. Никакой там не цирк… нет! Там убивают и насилуют, карлики там вытягивают раскаленными щипцами ногти, а бородатые женщины ломают дубинами руки!
– Мне очень нравится твое имя… Хм… ты когда-нибудь задумывался, как оно звучит?.. Попробуй его на языке… Ты хочешь быть девочкой?! Хочешь, чтоб я отгрызла причиндалы?!
Врачиха просовывает руку под одеяло. Скользкая толстая змея пробирается ко мне в трусы и больно сжимает яйца.
– Нет, нет, пожалуйста, не хочу! – молю я.
– А что ты хочешь? – спрашивает врачиха.
– Хочу быть мальчиком храбрым!
– Тогда не мешай мне тебя лечить, договорились?
– Да-да…
Змея выползает из трусов. Я облегченно вздыхаю.
– Теперь крепко сожми эти копыта…
– Сжал…
– Закрой глаза…
– Закрыл.
– Что ты чувствуешь?
– Ничего…
– Не ври мне.
– Я чувствую жар…
– Нет, ты таки хочешь остаться без яиц?!
– Нет, нет, пожалуйста! Я чувствую, как черные раскаленные муравьи бегают по сковороде моего черепа, мне щекотно, очень щекотно… это кошечка?
– Закрой глаза, я сказала!
– Это не кошечка, это бабушкина шуба в шкафу… мне очень душно…
– Зачем ты забрался в шкаф?
– Я хотел спрятаться. Я хотел всех напугать, чтобы им было сначала страшно, а потом смешно… Я хотел убежать, чтоб меня никто не видел…
– Опять врешь?
– Да-да, я опять вру, извините. Мне так тяжело дышать… Я хотел исчезнуть, превратиться в ноль, в дырку от бублика, я хотел, чтобы шкаф сожрал меня… но бабушка глухая, понимаете? Она ненавидит слуховой аппарат и вставную челюсть… Она не хочет признаваться себе в старости. Она не хочет умирать. Она боится смерти. Все боятся смерти…
– И ты хотел напугать напуганных людей?
– Я не знал, что они боятся. Я хотел, чтоб они всем рассказывали, какой я выдумщик, чтоб девочки узнали, какой я выдумщик…
– Почему ты сам не хочешь им это сказать?
– Это нескромно. Нельзя рассказывать о себе. Нельзя. Я хочу быть как… как…
– Как кто?
– Как суфий. Суфии молчаливые воины, о чьих подвигах люди узнают из уст других людей. Это важно, это очень важно… нельзя говорить… слова превращают меня в жабу, и вилку, и ножку от табуретки, и в призрачный рокот самолета, на котором все улетели… а я остался сам и не раздал себя словам… Бабушка ненавидит слуховой аппарат. Она полезла в шкаф и взяла кофту, чтобы пойти на улицу… старые кости мерзнут даже во время зноя. Она заперла шкаф на ключ и не услышала, как я кричал…
– Ты все-таки орал?
– Да, как девчонка. Я испугался и плакал, я тарабанил в дверь, я боялся, что умру в шкафу…
– Хорошо, молодец. Открывай глаза.
Глава 45
Дамир.
Так зовут прапрадедушку Мусы и старейшину племени Фаядана. Ему 256 лет.
