Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 64
Я ни в чем не прогадал. Ибо все качества Лаевского были ему (Далю) настолько близки и органичны по-актерски, что роль, на мой взгляд, была одной из лучших в этом фильме. Даже, возможно, она лучше, чем роль фон Корена…
Иосиф Хейфиц свел актеров в неминуемой чеховской дуэли. Потом кто-то из критиков заметит: «Высоцкий — слабый в своей силе, а Даль — сильный в своей слабости». На экране был поединок характеров, но во время работы на площадке — актерский дуэт. «Мой выбор, — говорил режиссер, — оказался счастливым…»
Боязнь Лаевского этой жизни, в которой перемешаны его безысходная грусть и тоска, его внутренняя при всем при этом удовлетворенность вот такой жизнью, где все сплелось, спуталось в нем, и он уже не умеет, да и не хочет объяснить, где ложь, где блажь, где правда, где ложь.
Позор
Всем, кому покой дороже,
Всем, кого сомненье гложет,
Может он или не может
Убивать!
Провидцем был Высоцкий, написавший эти строки еще в 1965 году, за десяток лет до прикосновения к чеховской «Дуэли».
В роли фон Корена Владимир Высоцкий был и привлекателен, и страшен. Его добровольная миссия освобождения общества от неприспособленных жить и его первая намеченная на этом поприще жертва — Лаевский — есть самоутверждение, но, может быть, избавление от комплексов, а может быть, защита от ему подобного, но более сильного. С одной стороны, «если не я, то кто же?», с другой — «если не я, то меня».
Еще Илья Эренбург в книге о Чехове писал, что когда Гитлер еще пешком под стол ходил, фон Корен уже высказывал его тезисы.
Олег Даль презирал ложный пафос и «служение моменту». Он умел ненавидеть, бывал злым, глаза его, обычно добрые, смотрели сурово и даже враждебно. Таким становился его Лаевский, когда он в редкие минуты прозрения перед лицом смерти на неотвратимой дуэли, мысленно «развивая свиток» своей жизни, убеждался, что «за всю жизнь… не посадил ни одного деревца, не спас ни одной мухи, а только губил… лгал, лгал, лгал».
Хейфиц и чувствовал, и видел: «Олег очень любил Высоцкого. Он любил его как человека, любил, может быть, не его актерское творчество, но его личность, его поэзию, его песни. Никогда об этом прямо не говорил, но вот хотя бы по этой фразе: «После Володи останутся его песни, а после меня…» — это становится ясно…
Как-то через год или больше после окончания нашей с ним работы, к сожалению, единственной… я получил от него письмо. Он просил меня просмотреть снятый материал только что оконченного фильма. Он был недоволен своей работой, слишком поздно почувствовал свои ошибки. Может быть, в монтаже вырезать неудачные куски? И он просил меня уговорить молодого режиссера сделать это. Заканчивал письмо все теми же словами: «После Володи останутся его песни, а после меня — фильмы. По ним и будут судить обо мне».
Именно фильмы — не спектакли… В «Современнике» ему становилось все неуютнее. Жестким ударом по самолюбию стала скандальная замена в «Двенадцатой ночи» его Эгьючика другим актером. Накануне в ходе спектакля «На дне» Даль, оступившись, получил серьезную травму ноги. Врачи прописали постельный режим. Олег был уверен, что его спектакль либо отменят, либо заменят другим. Но заменили как раз его самого! Под руку подвернулся энергичный молодой актер Костя Райкин.
А после Виктор Борисович Шкловский подлил масла в огонь: «Далик, милый, они должны теперь ползти на животе и просить у тебя прощения. А иначе — уходи к чертовой матери из театра!». И, вздохнув, добавил: «Бывают такие вещи, которые нельзя заменить, которые надо отменить, если человек не может, а мы по-прежнему начинаем говорить, что нет незаменимых, а мы заменяем и заменяем…»
Каждый настоящий, уважающий себя мастер ценит свой труд. Даль столь же болезненно, как и Высоцкий, терзался, когда на Его роль претендовали другие. Как Владимир Семенович рычал на Золотухина и обещал уйти с Таганки в самый паршивый театр в тот день, когда Валерий выйдет на сцену в роли Гамлета, так и Даль вновь и вновь мучился над неразрешимым вопросом: «Как стать единственным?..»
Сразу «Современник» он не покинул. Но в начале 1976 года на дне рождения того же Шкловского «развязал». И — как с цепи сорвался! Нахулиганил во время спектакля «Валентин и Валентина», присев на край сцены и попросив у кого-то из зрителей прикурить. Конечно, скандал, разбор на общем собрании труппы, выговор…
Затем приключилась история с «Вишневым садом», о чем шла речь выше и которая стала поводом для увольнения по статье «За нарушение трудовой дисциплины». Для Волчек демарш Олега стал последней каплей: «Он срывал, перечеркивал всю работу и казался глухим и бесчувственным ко всем просьбам и мольбам. В 1981-м Галина Борисовна даже на похороны Даля не пошла. Только сухо сказала: «Я с ним давно простилась».
Когда Даль «эмигрировал» к Эфросу на Малую Бронную, чтобы дебютировать там в спектакле по Тургеневу «Месяц в деревне», Валентин Гафт проводил его эпиграммой:
Все театры Далю надоели.
Покинув «Современник» древний,
Решил четыре он недели,
То есть, месяц, провести в деревне.
Но, побывав на премьере «Месяца в деревне», восхищался: «Олег играл грандиозно…»
Анатолий Эфрос, размышляя о Дале, неизменно проводил параллели с Высоцким: «Олег Даль был «отдельным человеком». И в «Современнике», и при Ефремове, и без Ефремова, и рядом со мной он всегда был отдельным человеком. В гримерке всегда сидел один, зашторивал окна и сидел в темноте, и скулы у него ходили, настолько он раздражался, слыша, как за стеной артисты болтают на посторонние темы, рассказывают байки про то, где снимаются. Сам он никогда не говорил о своих съемках, и вообще мало говорил. Он был олицетворением понятия «современный актер». Так же, как и Высоцкий. Их сравнить не с кем. Оба были пропитаны жизнью. Они сами ее сильно испытали. Даль так часто опускался, а потом так сильно возвышался. А ведь вся эта амплитуда остается в душе. То же самое и у Высоцкого. Это сказывалось и на образах…»
Даль откликался на слова режиссера стихами:
И ломать меня ломали,
И терзать меня терзали,
Гнули, гнули до земли,
А я выпрямился…
Я не клялся, не божился,
Я легко на свете жил.
Хоть в четыре стенки бился,
Волком на луну не выл…
Можно плюнуть с горки в реку,
Поднатужиться, напрячься
И подпрыгнуть на вершок…
Можно душу человеку
Измолоть на порошок…
Ах, ломать меня ломать,
Ах, терзать меня терзать!..
Гнули, гнули до земли,
А я выпрямился…
— Я встретился с Далем в Театре на Малой Бронной, — вспоминал драматург Эдвард Радзинский. — Олег одновременно репетировал две мои пьесы — «Продолжение Дон Гуана» и «Лунин, или Смерть Жака». «Лунин» — история о последних трех часах жизни человека… Я навсегда запомнил, как он играл. Осветители забывали давать свет, а режиссер забывал им кричать, чтобы они его давали. Он играл такой физический, вещественный ужас перед смертью, играл на таком страдании, что было ясно: так невозможно сыграть всю пьесу, это немыслимо! Он и не сыграл.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 64
