Возобновляется постановка «Трудных родителей». Какое счастье! Маленькая репетиция, когда-то происходившая в спальне Ивонны де Бре, наконец-то перенесена на сцену. Лицо Ивонны преображается при моем появлении. Я бросаюсь на кровать, сжимаю ее в своих объятиях, целую, ласкаю. Она дает волю материнским, льющимся бурным потоком, словам любви, вырывающимся за рамки текста. И я даю себя подхватить этому потоку. При создании спектакля я думал, что мне помогают только мои недостатки; я чувствую, что играю своего героя лучше, чем десять лет назад, ведь в моих объятиях была Ивонна.
К сожалению, я должен покинуть Ивонну из-за «Двуглавого орла». Эберто не хочет ждать. Даниэль Желен заменяет меня в «Трудных родителях». Между двумя пьесами есть перерыв в несколько дней. Наконец-то я увижу «Трудных родителей» с Ивонной! И вот я в зале, занавес поднимается. Марсель Андре, Габриэлла Дорзиа удивительно правдивы. Входит Ивонна, растерянная, спотыкающаяся, потрясенная, полумертвая, как того требует роль. Зал аплодирует. Но я чувствую, что с ней что-то происходит. Я прав: она не может произнести ни слова. Ивонна мертвецки пьяна. Публика кричит:
— Вернуть деньги! Вернуть деньги!
Занавес опускается. Я бросаюсь в гримерную и застаю Ивонну перед большим зеркалом. Она смотрит на себя в отупении, наконец замечает меня. Не поворачивая головы, спрашивает:
— Я тебе противна, да?
Я со слезами на глазах заключаю ее в свои объятия. Я не могу на нее сердиться.
— Я не могу играть с ним, — говорит она, — я не хочу играть с ним.
— Ивонна, Даниэль очень неплох.
— От него дурно пахнет.
Да, это мать из «Трудных родителей», это моя мать, это Розали.
Эберто отремонтировал свой театр к премьере «Двуглавого орла».
Я зашел в его кабинет, чтобы обсудить условия контракта. Увидев меня, он присвистнул:
— Какой красивый костюм! Сколько ты за него заплатил?
— Тридцать тысяч франков.
— Я не смогу оплачивать актера, который выкладывает за свои костюмы тридцать тысяч франков.
— Хорошо, тогда я покупаю ваш театр.
— Аренда, недвижимость или и то и другое?
— И то и другое. — У меня не было ни гроша.
— И то и другое! Видишь ли, это очень дорого.
— Не важно. Он мне почти ничего не будет стоить. Вы очень старый, я покупаю его у вас в обмен на пожизненную ренту.
Это было жестоко. Но между нами были тысячи старых счетов, хотя бы ужин с Аленом Лобро, когда я избил его.
Для меня в «Двуглавом орле» самым важным было то, что впервые после «Рыцарей Круглого стола» я согласился, чтобы Жан был режиссером театрального спектакля, в котором я играл. Если бы я всегда следовал его указаниям, разве не рисковал бы я превратиться в некий автомат, неспособный сыграть пьесу, в которой режиссером был бы не он? В кино все актеры в той или иной степени являются винтиками одной машины. Поэтому я соглашался, но при этом не мог заставить себя не противоречить ему, тогда как другие актеры, даже самые великие, принимали его советы с благодарностью. Жан страдал из-за этого, но понимал, что это мой защитный рефлекс. Перешагнув за тридцать, я наконец согласился играть в поставленном им спектакле, чувствуя, что теперь у меня достаточно сил, чтобы по-своему интерпретировать его указания.
Совместная работа доставляла нам огромную радость. Эдвиж Фейер была примером послушания, доброй воли, трудолюбия, элегантности, профессионализма. Для меня было счастьем стать ее партнером.
Мы играли целый год с аншлагом. Когда кто-нибудь хотел приобрести билеты в театр, ему говорили: «Все билеты проданы, но, возможно, вы их сможете достать в таком-то агентстве». «Такое-то агентство» принадлежало Эберто.
Критики довольно сурово отнеслись к Жану Кокто и особенно ко мне. Они писали: «Что касается Жана Маре, то это акробат, и только». Это напомнило мне еще одно замечание, сделанное после моего первого спектакля: «Что касается Жана Маре, он красив, и только».
Это критическое замечание было вызвано моим падением навзничь с лестницы в конце спектакля. Но, насколько мне известно, акробат репетирует свой номер. А я никогда не репетировал. Обеспокоенный Жан спрашивал, когда же я буду падать. Я отвечал: «Когда буду играть по-настоящему».
На одной из последних репетиций я играл так, как если бы в зале сидела публика. Я упал. Присутствовавшие при этом издали крик ужаса. Это был мой первый каскад. Я совершенно не ушибся. Почему? Потому что в действительности падал не я, а персонаж, которого я воплощал. Мое тело защищалось не больше, чем тело мертвеца. Я ударился только один раз: в тот вечер, когда, уступив уговорам, упал «нарочно» для фотографа из «Франс-Диманш».
По наивности я думал, что после Освобождения газеты станут такими же, как до войны. Увы! Стиль коллаборационистов оставил свои следы. По-видимому, журналисты пришли к выводу, что злоба оплачивается лучше. Странно, но злобу принимают за проявление ума, а доброту за глупость.
Но критики меня не раздражают. Труднее понравиться самому себе, чем другим. Нужно быть своим самым суровым критиком. Если критик несправедлив, следует самому искать то, что справедливо, потому что, если он ошибся, у нас, определенно, есть другие ошибки, которых он не заметил.
О моем падении с лестницы много Говорили. Мне предложили сниматься в приключенческом фильме по сценарию Жана Кокто «Рюи Блаз».
По окончании спектаклей я поехал на съемки, в Италию. Я снимаюсь исключительно во всех испанских сюжетах в Италии. Венеция... Нельзя лучше увидеть город, чем глазами и сердцем Жана. Прекрасное и необычной раскрывается мне через призму его видения.
Добраться до студии можно только в гондоле или на моторке. Мы жили в венецианском ритме.
В фильме я исполнял сразу две роли: Рюи Блаза и дона Сезара де Базана, что в театре невозможно. Оба персонажа похожи, как близнецы.
Мне пришлось спорить с режиссером Пьером Бийоном: он не хотел, чтобы я рисковал. Но я был упрям. Однажды я больше часа просидел наверху приставной лестницы, откуда должен был лететь, схватившись за конец веревки, и пробить своим телом витраж. В действительности вместо веревки должна была быть люстра, но, если бы я раскачивался на ней, размах был бы недостаточным. Бийон пригласил дублера. Тогда я взобрался на лестницу раньше него и отказывался спуститься. Режиссер отказывался снимать. Мы теряли дорогостоящее время. В конце концов он сдался.
Работая в этом фильме, я приобрел привычку не повторять опасные или физически трудные сцены. В роли дона Сезара мне пришлось скакать на лошади, не касаясь стремян (что наездники делают очень легко). На репетициях мне это не удается. Раздается команда «Мотор! Поехали!», и у меня все получается. Я понял, что способен во время съемок сделать то, что не смог бы сделать специально. Впредь я придерживался этой методы, удивлявшей многих профессионалов.
