— Закон, моя добрая леди, не может считаться с пищеварением отдельного джентльмена, — заявил он и с невозмутимым видом прошествовал в гостиную.
— Доброе утро, Немченс! — воскликнул доктор приветливым тоном. — Не хотите ли отведать этот великолепный пирог с голубятиной?
Секунду-другую капитан взирал на врача с плохо скрываемым отвращением. Тут необходимо вспомнить, что Немченс отождествлял себя с Законом и любое его нарушение воспринимал, как личное оскорбление, более того — ощущал себя глубоко уязвленным в своей профессиональной гордости, поскольку не сумел лично распознать убийцу по его запаху.
Капитана Немченса нельзя было назвать впечатлительным, однако, стоя сейчас перед доктором, он готов был поверить, что черты его и выражение лица претерпели едва заметные и самые неприглядные изменения с тех пор, как он в последний раз видел лекаря. Казалось, будто теперь того освещал некий призрачный зеленый свет — таков уродливый и зловещий эффект, который Закон коварным образом оказывает на внешность, — свет, исходящий от самого слова убийство.
— Нет уж, благодарю, — буркнул он недовольным тоном. — Я не сажусь за стол с такими, как вы.
Доктор самым внимательным образом поглядел на него, приподнял брови и сухо возразил:
— Насколько я помню, в последнее время вы не раз садились за этот самый стол.
Капитан фыркнул и громко провозгласил:
— Эндимион Лер! Вы арестованы именем страны Доримарской, и дабы мертвые, живые и еще не рожденные могли спокойно почивать в своих могилах, постелях и материнском чреве.
— Пустые слова и профессиональный жаргон! — раздраженно воскликнул доктор. — Что за игру вы со мной затеяли, Немченс?
— По-вашему, убийство это игра? — спросил капитан.
Доктор побледнел, и тогда Немченс добавил:
— Вы обвиняетесь в убийстве покойного фермера Тарабара.
Слова эти подействовали на Эндимиона Лера, как заклинание. Казалось, с его лица соскользнула лукавая, ироническая и птицеподобная маска.
Бледный как мел он замер в молчании, а потом возопил:
— Измена! Измена! Молчаливый народ предал меня! Плохо тому, кто служит вероломному господину!
Весть об аресте Эндимиона Лера по обвинению в убийстве распространилась по городу с быстротой лесного пожара.
На каждом углу собирались группки торговцев, учеников и подмастерьев, матросов, между ними порхала глухонемая блудница, Распутная Бесс, подстрекавшая спорщиков странными бессмысленными словами, следом за ней неслась пляшущей походкой старая мамаша Тиббс, то ликующая, то рыдавшая. Ломая руки, она вопила, что не успела доставить доктору его последнюю стирку и, возможно, ему придется отправиться в свою последнюю поездку в грязном белье.
— Уж его-то ждет деревянный конек герцога Обри — так сказали мне джентльмены, — кивая, таинственно добавляла она.
Тем временем Люк Хэмпен доложил Немченсу о том, что маленькие пастушата рассказали ему, будто видели, как вдова и доктор ловили «рыбу» в реке. Об этом немедленно известили стоявших на границе йоменов, которым приказали пройти с сетями всю Пестрянку у того места, где река, бурля, вырывалась из своего подземного прохода сквозь Спорные горы. Исполнив приказ, йомены обнаружили груженные плодами фейри плетеные короба, так хитроумно уравновешенные, что, пребывая на плаву, оставались под водой.
Узнав об этом, господин Полидор резко изменил свое отношение к Эндимиону Леру. Разумеется, в худшую сторону.
Глава XXVI
«Не деревья и не люди»
Учитывая смятение, которое произвел в народе арест Эндимиона Лера, Сенат счел возможным рекомендовать суду рассмотреть дело его и вдовы Тарабар незамедлительно. И как только два последних важных свидетеля, Питер Горошина и Марджори Бич, прибыли в город, дата заседания была назначена на ближайшие дни.
Никогда еще в Доримаре не было процесса, которого ждали бы с таким нетерпением. Суд начинался в девять утра, но уже в семь зал заседаний был набит битком, а бурлящая толпа переполняла двор и даже часть Высокой улицы.
Передние скамьи занимали дамы Календула, Жасмина, Валериана и прочие жены городских чиновников; оставшуюся часть зала заполняли торговцы с женами, а также благопристойные состоятельные горожане, за их спинами собрались ученики и подмастерья, моряки, разносчики, девицы легкого поведения. Шум стоял невообразимый.
Но когда часы пробили девять, появился господин Полидор Вигилий в фиолетовом одеянии, расшитом золотыми изображениями Солнца, Луны и Звезд. Еще десять судей в алых с горностаевыми хвостиками мантиях неторопливо вошли в зал, степенно поклонились честному собранию и заняли свои места на помосте. В зале немедленно воцарилась тишина, ибо страх перед Законом от рождения живет в душе каждого доримарита, сколь бы низкое общественное положение он ни занимал.
Но когда вооруженный топором, облаченный в зеленый мундир Немченс вместе с тремя йоменами ввел в зал обоих арестантов, по залу прокатился ропот.
Эндимион Лер давно являлся одним из самых известных жителей Луда, и все взоры устремились к нему. Многие из собравшихся заметили следы зловещей жизни, запечатленные на знакомом лице врача. Таково влияние Закона.
Менее впечатлительные не нашли в облике Лера особых изменений, если не считать разлившейся по лицу бледности. Он окинул зал привычным дерзким и оценивающим взглядом.
— Видно, решил как следует погонять судей за их собственный счет! Если ему и суждено умереть, просто так он не сдастся! — радостно перешептывались его приверженцы.
Что касается вдовы, то ее все еще миловидное, но покрытое смертельной бледностью лицо было совершенно бесстрастным, что придавало ей некую трагическую и зловещую красоту, сродни той, которой наделены лики изваяний на Грамматических полях.
— Да, не хотел бы я повстречаться с этой бабенкой с глазу на глаз в темном переулке, — шептались собравшиеся.
Клерк обвинения потребовал тишины, и господин Полидор торжественным тоном произнес:
— Эндимион Лер и Клементина Тарабар, поднимите правую руку.
Они повиновались. После чего господин Полидор зачитал обвинительный акт:
— Эндимион Лер и Клементина Тарабар, вы обвиняетесь в отравлении покойного Иеремии Тарабара, фермера и законоведа волости Лебедянь-на-Пестрянке, плодами, носящими название «ягод милостивой смерти». Это произошло тридцать шесть лет назад.
Истица, юная девушка (как вы догадываетесь, наша старинная знакомая Хейзл), преклонила колени возле помоста, после чего ей дали поцеловать великую печать, затем клерк обвинения подвел ее к резной кафедре, и она поведала историю убийства своего деда. Говорила она негромко, но ее звонкий голос был слышен в самых отдаленных уголках зала.
После нее мистрис Айви пересказала судьям — в несколько хаотичной манере — то, что уже поведала господину Натаниэлю.
