— Понимаешь ли ты, что говоришь! — как ужаленный, вскочил Казимир. — Ты оскорбляешь меня! Перед лицом союзной державы! Кроме золота, я вижу, у тебя нет ничего святого!
— У меня дяди — святые! — в запальчивости возразила Анна. — Борис и Глеб, убиенные мученики!
— Папа имеет на этот счет другое мнение.
— Значит, он ошибается!
Все смолкли, потрясенные.
— Кто?..
— Ваш папа.
Казимир задохнулся от возмущения.
— Дочь моя, ты еще и богохульствуешь!
— Они святые, святые!.. И дед мой, Владимир, — тоже святой!
— Владимир?.. Многоженец и братоубийца!
— Это ты — богохульствуешь! — закричала Анна. — Я отцу скажу! Или ты забыл, что это он посадил тебя на престол!
— Что она говорит! — всплеснул руками Казимир. — Я вернул Ярославу восемьсот пленников!
— Анна!.. Казимеж!.. — металась между ними Доброгнева. — Что за спор! Вы же родственники!
— Знать не хочу таких родственников! — кричала Анна.
— Ярослава наш Болеслав бил, — тоже кричал Казимир, — и ваш Мстислав, все били, он только и делал, что бегал в Новгород за подмогой… Он…
Но Анна, исчерпав аргументы, перешла к более действенному методу спора: она беспрестанно нажимала на кубок, и, глуша яростные речи Казимира, механический человек повторял:
— «Прозит!.. Прозит!.. Прозит!..»
В душевной маете бродил Даниил по двору, и не сходил к нему сон в эту ночь.
— Нет, из чаши! Из чаши, а не облатками!.. — вдруг услышал он и поднял голову. Анна сбегала вниз по лестнице, и щеки ее пылали гневом. — И святые наши — настоящие, настоящие!
За Анной торопилась растерянная Доброгнева.
— Девчонка! — перегибаясь через перила, закричал Казимир. — Богохульница! Вот я обо всем напишу Генриху!
— Пиши!.. — обернулась Анна. — Так Генрих тебя и послушал!.. Дырявый король!
— Ярославна! Анна! — спешила за племянницей Доброгнева. — Что пустое к сердцу принимаешь?
— Пустое? Я ему добра желаю, а он меня — богохульницей!.. — Анна увидела Даниила, бросилась к нему. — Даниил! Буди рыцарей, седлайте коней! Едем, немедля!
— Анна… — начал было Даниил.
— Ноги моей больше не будет в этой земле! А когда я стану королевой — мы с Генрихом объявим ему войну!..
И вдруг она уткнулась лицом в грудь Даниилу и горько заплакала. Даниил стоял не шелохнувшись, и рука его застыла на полпути к волосам Анны…
Метались по стенам двора блики от множества факелов и торопливые тени. Крики, ругань, звон железа, конское ржание сопровождали суету неожиданного отъезда.
— Что, Даниил, — донесся сквозь шум до ушей монаха вкрадчивый голос, — сладко обнимать княжну?..
Сарацинский купец сидел в арбе на выезде из ворот и улыбался на себя не похоже.
— Прощай, монах. Ваш отъезд велит и мне спешить. Хочешь, поедем со мной?
— Куда?
— По миру: в земли Аравии и Палестины, в Индию, в Туманный Альбион. Мало ли куда судьба заносит купцов?
— Увы, я не купец, — ответил Даниил и повернулся, чтобы уйти, но сарацин в мгновение ока вновь оказался перед ним и глядел улыбаясь.
— Да, ты не купец. Я забыл: ты — раб. Ты лучший из рабов. Ради господина ты пожертвуешь даже самым дорогим…Ну что ж, ступай своей дорогой. Париж недалек, и Генрих уже готовит брачное ложе…
— Замолчи… — чуя недоброе, простонал Даниил.
— Что тебе до этого? Грех мирских соблазнов ты одолел в себе. Ведь ты не увезешь свою княжну от развратного жениха?
Даниил, не оглядываясь, шагал прочь и слышал за спиной:
— Ты бежишь, монах, значит, ты грешен! Ибо нет человека без греха, иначе бы люди не были смертны. Нет, не раб ты, Даниил, а господин себе — разве не родила тебя женщина от любви и разве не свободен ты от рождения?.. Так убей же в себе раба, истинно тебе говорю: возвысься, Даниил!
Не купец, а Халцедоний в одежде купца стоял перед Даниилом, и сам сатана улыбался его улыбкой.
— Нет! — отпрянул от Халцедония Даниил. — Я знаю, ты подослан, чтобы выведать мои тайные мысли. Но я говорю тебе: нет! Нет!..
— Раб! Неужели ты не чувствовал, как замирала Анна на твоей груди! Это говорю тебе я — человек, я видел сады Семирамиды и держал в объятиях райских гурий!.. Прощай, слепец.
Все ускользало и плыло в глазах Даниила, плыло небо с бледной луной, плыли зубцы стен, плыли предутренние облака, огненные, как волосы Анны.
— Стой!.. — бросился Даниил вслед за тронувшейся арбою. — Если ты и дьявол, то Бог сейчас говорил твоими устами… Помоги! Возьми мою душу, но — помоги!..
Широким шагом ступал Даниил, подставив лицо влажному утреннем ветру. Развевались полы его рясы, меч ударял по ногам, новая, безоглядная решимость освещала глаза.
Он шел в одиночестве, в стороне от процессии, движущейся среди туманных холмов.
Сонно покачивались в седле Роже, всхрапывал, согнувшись до крупа коня, Шалиньяк. Бенедиктус отгонял сон, прихлебывая из фляжки. Зевал Злат; Янка, сидя в телеге, ела вишни, одну ягоду клала в рот, другую — бросала Злату в спину, и глаза ее лукаво щурились, потому что отрок почесывал шею, затылок, глядел даже в небо и до одного в простоте душевной не додумывался: оглянуться назад.
Хмуро шагали пешие воины, звякал металл в охраняемом ими возке.
А в хвосте кавалькады ехала Анна, за ней трусил на осле толстый монах и тянул:
— Ее величество светлая королева…
— Я уже сказала — нет, — твердо отвечала Анна.
— …просит забыть обиду и вернуться, — видимо, уже в сотый раз тоскливо повторял монах.
— Нет, нет и нет!
— Ее величество светлая королева… — опять начал монах.
Анна обернулась.
— А его величество светлый король? — произнесла она с елико возможной долей яда.
Монах развел руками.
— Вернись и повтори королю: ноги моей больше не будет в его королевстве!
Монах печально отстал, а Анна нагнала Даниила:
— Разве я не права?
— В чем, Ярославна?
— Ты сам учил меня — королева должна быть милосердной, справедливой, но — строгой. Ведь королева должна быть строгой, верно, Даниил?
— Но ты еще не королева, — глядя прямо ей в лицо открытым взглядом, ответил Даниил. |
Секунду Анна с интересом рассматривала этого незнакомого ей Даниила — и упрямо хлестнула лошадь:
— Да, но я ею буду!
И — поскакала галопом вдоль кавалькады, как рыжий жеребенок вдоль сонного табуна.
