— Мне не доводилось слышать о таком рыцаре, — сказал Шалиньяк, но приготовился внимать с интересом.
— А услышал бы — здесь не сидел, — рассказывал Злат. — Потому как свистнет раз Соловей — птицы падают с лету. Свистнет другой раз — стены рушатся. — Злат показал, как свистит Соловей-разбойник, и хоть стены не рухнули, но вышло страшно. — Свистнет третий раз… — Злат только рукой махнул. — Ухватил я Соловья поперек пояса, вот так…
— Езус-Мария! — воскликнул служка, потому что Злат для наглядности приподнял его над столом.
— Ликует сердце, — со смехом заметил Бенедиктус, подливая себе вина, — когда внимаешь правдивым рассказам!.. А ты опять печален, Даниил, и молчалив. Выпей, вино туманит голову и развязывает язык.
— И сжигает душу, — отозвался Даниил.
— Мало ли что сжигает душу! — с новой надеждой на диспут возразил Бенедиктус. — Я знаю по крайней мере семьдесят семь пороков, которые сжигают душу, и вино — не худший из них!
Он поднял голову и с удивлением опустил чашу: Даниил смотрел на Бенедиктуса настороженно и враждебно.
— Что?.. — молвил отрывисто. — Что хочешь сказать сим? Что тебе ведомо?
Даниил потянул ворот рясы и выбежал из зала. Озадаченный Бенедиктус пожал плечами и снова принялся за свою чашу.
— Ну что ж. Помолчим. Пусть говорят благородные рыцари.
— Твой подвиг велик, — выслушав тем временем Злата, отвечал Шалиньяк. — Однако он ничто в сравнении с моим. Однажды, по дороге в Палестину, я встретил двенадцать великанов…
На распутье двух дорог за замком сарацинский купец поджидал кого-то, вглядываясь в темноту.
Вдруг на его плечо легла тяжелая рука в перчатке. Он вздрогнул — и отпрянул, увидев нависшую над собой черную фигуру всадника. Знакомое лицо глядело из-под забрала.
— Добрый рыцарь! — в смятении залепетал купец, падая на колени. — За что ты преследуешь меня, сжалься, о благородный Ромуальд!..
На неподвижных скулах рыцаря шевельнулось недоумение.
— Откуда тебе известно имя моего брата? — спросил он.
Купец поднял голову. Что-то неуловимо отличало черты всадника от черт печального рыцаря: надменный взгляд, непроницаемые глаза, черный плащ, спускающийся от плеч до самой земли.
Купец осторожно выпрямился.
— Ромуальд возвращается с Руси, где искал подвига…
— Мой глупый и неуемный брат, — усмехнулся черный рыцарь. — Он родился часом позже меня, когда рассвело. С тех пор у нас разные ангелы: у него — дня, у меня — ночи… — Усмешка сошла с губ рыцаря, и вновь стало каменным его лицо. — Так зачем ты искал меня, византиец? Я явился.
Меж тем веселье в замке продолжалось, и в королевской стольнице, где тоже был обильно накрыт стол, Казимир сидел за комнатным органом. Рядом с ним стоял Роже, и оба, порозовевшие от выпитого, пели латинский хорал нестройно, но дружественно.
— Ах, наше ученье в аббатстве Клюни! Ах, Франция! — откинувшись от инструмента, произнес Казимир. — Даже воспоминания о ней — наслаждение!.. Какие там леса и рощи, какие охоты — в Венсене, Санлиссе, Марли! А какие виноградники в Орлеане и Рюеле!
— И лучшие из них, — вставил Роже, — принадлежат королю!
— Нашему племяннику! — повернулся Казимир к Анне, сидящей за столом, и послал ей воздушный поцелуй.
— При этом, — добавил Роже, адресуясь к Доброгневе, хмуро наблюдающей их возлияния, — не следует забывать, что сам Генрих весьма воздержан в питье.
— Не спорю, — кивнул Казимир, подставив слуге чашу. — Зато отец его, Роберт, знал толк в лозе!
— А какой подарок сделал тебе этот достославный монарх на прощание? — напомнил Роже.
— Шедевр механикуса Доменика! — вскакивая, закричал Роже. — Вот что, дочь моя, ты обязательно должна повидать в Польше!
Король открыл ключом продолговатый ящик у стены — и тотчас из ящика выехала на подставке фигура в половину человеческого роста с кубком в руке и, выкинув руку вперед, утробно возгласила:
— «Хомо сум хумани нихиль а мэ алиэнум путо!»
— Я человек и ничто человеческое мне не чуждо! — с гордостью перевел Казимир, налил вина из чаши в кубок, механический человек зажужжал, содрогнулся, опрокинул кубок в рот, крикнул «прозит» — после чего опять застыл. — Ты тоже можешь развлечь себя, Анна.
Анна с любопытством подошла.
— «Прозит!» — выпил механический человек за ее здоровье, а Казимир вернулся к столу:
— А Париж?.. А королевский дворец! Как сейчас вижу: он стоит у самого берега Сены, и могучие башни отражаются в воде…
— Дядя, — молвила Анна, — а как ты думаешь, он сумеет говорить что-нибудь другое? Скажем: бонжур, мон руа?
— Гм… все зависит от искусства механикуса, — ответил Казимир и помедлил, собираясь с прерванными мыслями. — А по воде плавают лебеди, и все лужайки на берегу усыпаны белыми розами!..
— Дядя, а сколько бы ты хотел за это чудо?
— Как — хотел?.. — опешил король, и все тоже уставились на Анну.
— Я подумала, что Генриху будет приятна память об отце…
— Но я не имею децизии его продавать!
— Разве тебе не нужно золото?
— Мне? Оно есть у меня.
— Зачем же тогда у ворот собирают налог?
— То… то не есть твое дело! — воскликнул Казимир. — И потом — откуда у тебя золото?
— Целый возок! — махнула Анна рукой в сторону двора.
— Замечу, Анна, — встревоженно протрезвев, вмешался в разговор Роже, — что дары твоего отца предназначены королю Франции!
— Роже, но разве такой пустяк Генриха разорит — каких-нибудь пять слитков!
— Санта симплицитас! — вскричал Роже. — Пустяк!
— Казимеж! — поднялась Доброгнева. — Или ты не король, что унижаешь себя торгом? Если девочке понравилась игрушка, пусть берет так!
— Досконально! Пусть берет так! В свадебный подарок! И оставим этот низкий разговор, дочь моя, вернемся к высоким темам!
Король сел к органу и взял мощный аккорд.
— «Прозит!» — выкрикнул человек. Возле него стояла задетая Анна.
— Дядя, а я не хочу — просто так. Я дам тебе золото, а ты наконец починишь мост, и еще в стене, я видела, дырка…
— Какое тебе дело до той дырки! — сердито воскликнул король. — Это моя дырка, что хочу, то с ней и делаю!.. — С новой силой Казимир надавил на клавиши, но вместо звука раздалось угасающее шипение. Король заглянул под орган.
— Мыши, — уверенно сказала Доброгнева. — Опять меха проели.
— Вот видишь, дядя, — сказала Анна. — Ты себе новый орган купишь. Если хочешь, я дам тебе десять слитков, и еще пять кубков серебряных. Что ты сердишься? Я хочу помочь твоей стране — ведь богатые должны помогать бедным. Даром ты золота не возьмешь, обидишься, а так — Польше хорошо, и Генриху приятно…
