— Прости меня, Амалия. Не уходи от меня. Обещаю, никогда больше не буду…
— Будешь.
— Ну, пусть буду, но тебе не скажу ни слова. Ни одного грубого слова. Ни одного крика больше не будет. Клянусь тебе. Я буду прежним, ты увидишь. Не молчи, ради Бога! Что за порода такая? Ни слова. Хоть что-нибудь скажи. Ты и так уже наказала меня. Я первый раз люблю. — Он кричал в голос, и я слышал бы его даже при закрытой двери. — Каждый человек делает ошибки. Но что же мне теперь — вешаться? Что же мне теперь — погибать? Без тебя нету мне жизни. Хоть одно слово скажи!
— Уйди.
— Это не слово! Это убийство. Ты хочешь убить меня? Ты гонишь меня в пропасть! Почему ты судишь, как кому жить дальше? Почему решает твоё — «не хочу», а не моё — «хочу»? Ты же любила меня! Я знаю. Не может это так быстро пройти! Мы с тобой были вместе, как никто и никогда! Нам было вместе хорошо! И каждый имеет право голоса.
Если бы Саша всё то же говорил тихо, а не орал в голос… Но как я могу сказать ему об этом? Он не похож на себя: воспалены глаза, пятна на щеках. Он болен.
— Я тебе докажу… я могу… я буду другим… Только не гони. Пойдём ко мне. Ты куда?
— Не уйдёшь ты, уйду я.
И в эту минуту раздался звон разбитого стекла.
Я выскочил из комнаты. Ваза с гвоздиками разлетелась вдребезги. Эту вазу когда-то подарил маме Павел.
Мать, очень бледная, смотрит на Сашу, но тот уже кидает на пол чашки, забытые мною на столе. Он уже делает рывок к лампе, висящей над столом, но мать говорит:
— Хватит.
Сашина рука виснет, едва дотронувшись до лампы. Глаза его ещё мутны, но под материным взглядом проясняются. Саша видит осколки вазы и чашек, закрытое лицо матери. И — пятится к двери. Мгновение, дверь хлопает. А мать тяжело садится прямо на пол. Она очень бледна.
Кого мне больше жалко? Её? Сашу?
Иду за веником и совком, начинаю собирать осколки и вдруг говорю:
— Не расходись с Сашей.
Какое-то мгновение всё по-прежнему — мать сидит на полу, свесив на грудь голову. Но вот она смотрит на меня.
— Выброси осколки, — произносит едва слышно.
Я устремляю взгляд на мелкие осколки, сгрудившиеся на совке, который держу в вытянутых руках.
Мать встаёт с пола. Идёт в ванную. И снова — вода.
Проходит, наверное, полчаса, прежде чем мать возвращается. Она — в домашнем мягком голубом платье, которое ей когда-то подарил Павел. Волосы — мокрые. Лицо — из рамы мокрых волос — старше и мягче.
У меня уже сварена картошка, поджарена рыба, и впервые за много месяцев мы сидим за ужином вместе.
— Мне тоже очень жалко его, — говорит мать.
Она ест. Но ест из вежливости и, если бы я не приготовил ужин, не стала бы есть вовсе. А чай пьёт. Чашку, вторую.
— Он уедет падать в пропасть, — говорю я.
— Уже уехал. Он всё равно уехал бы.
Я тоже ем за компанию, хотя и сыт. Подвигаю матери ватрушку, и она ест её.
— Анюта привезла.
Она не спрашивает, кто такая Анюта.
Во всё время нашей трапезы Павел сидит на своём месте, на краю стола, и перед ним — его тарелка. В ней — то же, что едим мы: ватрушка, картошка. Сверх того — пшено. Павел вертит головой, смотрит то на меня, то на мать.
А потом я — у себя.
Люблю вечера, когда мать дома. Она сидит за своим столом, я — за своим. В эти дни я прочитываю больше страниц и успеваю изучить больше параграфов по физике.
Но сегодня я насторожен. Не слышу шелеста страниц книжки. Крадусь к своей двери, а потом к углу нашей общей стенки.
Мать лежит раскинув руки. Глаза раскрыты. Но не у Света она сейчас, лицо передёрнуто болью.
Пячусь к себе, склоняюсь к Павлу, разлёгшемуся на мишке, шепчу: «Помоги маме», а сам кидаюсь на кровать, крепко закрываю глаза и молю:
— Помоги ей, Свет, пожалуйста, помоги. Очень прошу, помоги. Спаси её! — Я не добавляю «от боли», Свет сам знает. Лепечу слова вслух, и мне нравится слышать их. Произнося их, я освобождаюсь от своей вины — может быть, я мог бы сохранить их отношения, если бы раньше, много раньше, рассказал Саше о матери, предупредил бы его, какая она от всех свободная! Мне так жалко чего-то. Её состояния, в котором она находилась чуть ли не год? Её радости? Похоже, немного выпадало ей радости в земной жизни. Лишь Саша и Павел доставляли ей радость.
Я не видел отношений Саши и матери, могу лишь догадываться о них. Саша гонит машину по городу, привозит мать в ресторан или снова в круглое высокое здание, название которого я так и не знаю, в котором он, вместе со своей малиновой машиной, падает сверху на арену. А может, он везёт её в лес? Или на водохранилище, куда Павел меня возил? Не знаю, куда они ездили и где были близки, но знаю: их отношения — праздник и для матери и для Саши.
Захлёбывающийся жалкий плач.
Первый порыв — бежать. Второй — я резко осаживаю себя и остаюсь сидеть на кровати.
— Прости, — сквозь плач. Кому «прости»? Саше? Павлу? Какое это имеет значение…
Плачь! — хочу крикнуть ей. — Тебе станет легче. — Но я не кричу.
Плач её тише, тише.
Как Павел успокоил её?
Моя Птица. Дух покоя. Дух неодиночества. Это Павел привёл ко мне мать, — понимаю я.
И неожиданно иду к матери и, глядя в её припухшее светлое лицо, спрашиваю:
— Можешь рассказать мне о Париже? Отец говорит, вы были в Париже вместе.
Мне вовсе неинтересен Париж, просто ничего другого я не смог придумать — не спрашивать же её о том, куда уплывают из жизни люди?
Она не удивляется. Она говорит:
— Расскажу тебе позже.
За её словами — благодарность. Она сейчас уйдёт к Свету или куда-то ещё, куда мне доступа нет: постарается сделать всё, чтобы уберечь Сашу от гибели.
Павел — у неё на груди. Обеими руками она прижимает его к себе.
Земная жизнь сейчас для неё важнее той, в которую она так легко прячется и которая чего-то от неё ждёт. Но в эту минуту она стремится вырваться из неё.
А может, наоборот, ей нужно перемучиться? И она понимает это? Может быть, наконец она поймёт, что значит — один, голодный, брошенный, не нужный никому?
Нет, не хочу, чтобы она ощутила то, что сопровождало меня всё моё детство, пусть поскорее спрячется в Свет. И я помогаю ей — возвращаюсь к себе и иду на нашу с ней дорогу.
«Вперёд!» — кричал Саша. Но куда? В небе только Свет, и больше ничего. Куда идёт мать? Что видит она? Наверняка не только дорогу. Это я не вижу ничего, кроме дороги.
Мать убегает от меня, но расстояние между нами теперь меньше, чем раньше.
