В течение всей речи Азана молодая девушка сидела, не говоря ни слова, но, когда тот закончил, она приподнялась и проговорила мягким и тихим голосом.
— Вы заключили, однако, очень выгодный торг с византийским двором, Азан, а я и не подозревала до сих пор, что и вы привязаны не меньше нас, легкомысленных женщин, к благам мира сего.
Иоаннис был тонким знатоком женского сердца, и потому крайне удивился внезапному повороту мыслей Джиованны.
— Какое же место занимает великий дрюнжер греческого флота во время официальных церемоний в Бланкервальском дворце? — продолжала она.
— Он следует за протобастом, синьорина, — ответил далмат.
— А пользуется ли жена этого сановника равными с ним почестями? — спросила молодая девушка.
— Да, с ней обходятся, как с королевой. Наши патриции не могут даже представить себе все великолепие и роскошь византийского двора: при нем сохранились еще в целости обычаи азиатских империй, в которых сатрапы воздавали своему повелителю честь, одинаковую с Богом.
— Но эти сатрапы часто и убивали своего земного Бога… Впрочем, это не касается нас… Вы правы, Азан, говоря, что нельзя упрекать за прошлое, как бы оно ни было низко. Кто же посмеет признать в таком сановнике восточной империи смиренного слугу простого венецианского купца?
— В таком случае вы позволите надеяться, синьорина, что и вы простите адмиралу Мануила Комнина все то, чем он заслужил ваш гнев в качестве прежнего слуги Азана?
— Для меня не существует больше Азана! — перебила девушка. — Вы стали вельможей и, разумеется, будете теперь поступать в соответствии с новым званием. Прежде вы поступали не совсем честно, и — говоря откровенно — мне это очень не нравилось. Но в настоящее время я уверена, что вы стали другим человеком. Если прежде вам приходилось терпеть различные унижения и трепетать перед всеми, когда вы были слугой, то, едва став начальником, вы будете, разумеется, гордым и непреклонным. Если вы прежде трусили, когда бывали поставлены в необходимость рисковать жизнью для своего господина, то, я убеждена, вы дадите теперь всем своим подчиненным пример мужества и…
— А! Наконец-то вы стали судить обо мне иначе! — воскликнул обрадованный далмат. — Да, вы правы: во мне изменилось действительно все, за исключением моей глубокой и беспредельной любви к вам, Джиованна! Но что я говорю? На что мне почести, на что мне слава, если я обманут во всех своих надеждах, если я отвергнут той, для которой я не пожалел бы жизни?
Говоря это, Иоаннис взглянул на нее с мольбой, как бы надеясь поколебать ее решение.
Джиованна была ужасно бледна. Но она пыталась через силу улыбнуться, чтобы скрыть от Азана состояние своей души:
— О, вы плохо изучили характер женщин, если не заметили, что все они поддаются желанию властвовать над всем, что окружает их! — проговорила Джиованна то ли нежным, то ли грустным тоном. — Признаться ли вам, что все обаяние Сиани для меня заключалось лишь в том, что он принадлежит к древнему и знаменитому роду? Меня прельщала единственная надежда, что он может открыть мне доступ в новый мир, на который я любуюсь сейчас только издали?
Иоаннис был в восторге от этих слов, но боялся верить им.
«Джиованна ли это говорит? — спрашивал он себя мысленно. — Неужели сердце ее покорялось одному тщеславию?»
Он посмотрел на нее с недоверием, ожидая встретить на ее лице выражение насмешки.
— Нет! — произнес далмат внезапно. — Вы не из тех женщин, которые руководствуются при выборе мужа расчетом. Вы соглашаетесь забыть мои ошибки, потому что надеетесь избавить меня совершенно от них. Вы не отвергаете моего предложения, чтобы спасти отца… Но это все равно для меня! Я принимаю вашу жертву, Джиованна, в полной уверенности, что настанет день, когда вы сможете гордиться своим мужем.
— Моим мужем! — повторила она разбитым голосом, между тем как Иоаннис схватил ее дрожащую руку и покрыл страстными поцелуями.
В ту же минуту кусты зашевелились, и глаза удивленной девушки увидели сквозь листья искаженное гневом лицо патриция, следившего диким, почти безумным взглядом за всем происходившим. Джиованна вздрогнула. Она сообразила мигом, что ревность может заставить молодого человека забыть всякую осторожность и помешать ее замыслу.
— Идите к моему отцу, — сказала она Азану, — и скажите ему, что я сдержу слово, которое он дал за меня. Уходите же: я должна и хочу остаться одна.
Иоаннис встал.
— Повинуюсь, синьорина, — сказал он. — Я готов всегда исполнять ваши приказания так же слепо, как и в то время, когда я был слугой Бартоломео ди Понте.
Затем, отвесив почтительный поклон, Азан ушел в сопровождении разносчиков, которые раскланялись с Джиованной со свойственной грекам вежливостью.
— Монсиньор, — обратился далмат к Заккариасу, когда они отошли на некоторое расстояние. — Я думаю, вы поняли, как велико очарование женщины, свободной в своем выборе?
— Да, отозвался Заккариас. — Это прелестная, птичка, а ты, мой любезный Азан, отличный птицелов!
И, наклонившись к уху далмата, он добавил насмешливо:
— Меня в особенности очаровали ее ум и находчивость: она чудесно одурачила хитрого Иоанниса. Если до этой комедии она презирала его, но в настоящую минуту чувствует к нему, по всей вероятности, полное отвращение.
Если б Заккариас вздумал повернуть назад, к ротонде, подозрения его оправдались бы в полной мере: Валериано не замедлил подойти к молодой девушке. Лицо его носило следы страшных душевным мук, которые он перенес во время разговора Джиованны с Азаном Иоаннисом.
— Джиованна, — начал он. — Если бы я не слышал сам, как вы обещали свою руку этому далмату, то не поверил бы никогда, чтобы женщина могла измениться так скоро и так легко. Я верил в вашу искренность, как в свою собственную. Я был готов оправдывать вас в глазах у целого света, но, разумеется, не в ваших собственных. Будьте же счастливы с Азаном Иоаннисом, который предлагает вам роскошь и почести. А Сиани не может предложить вам ничего, кроме нищеты и жизни в изгнании… Боже праведный, мог ли я вообразить что-нибудь подобное? Я любил вас беспредельной любовью, я поклонялся вам, как божеству. Я никогда не сомневался в вас, Джиованна! И в самом деле, можно ли было допустить мысль, чтобы эти чудные, ясные глаза лгали, чтобы этот прекрасный рот произносил то, чему не сочувствовало сердце, так часто бившееся на моей груди?.. Но не бойтесь! Я не разрушу ваше счастье!
Волнение теснило грудь патриция. Он замолчал, и крупные слезы покатились по его бледным, исхудалым щекам.
Девушка, ошеломленная градом жалоб и упреков, также не могла сдержать рыданий.
— Валериано! — воскликнула она, кидаясь на шею Сиани. — Неужели ты не понял значения происходившего сейчас? Неужели не понял, что это была хитрость, комедия?! Не верь ушам и глазам: они тебя обманывают. Если у меня на лице и была улыбка, зато в душе был ад! Но отвечай, Сиани: могла я раздражать это чудовище, от которого зависит жизнь моего отца или нет?!
