Они уходили как раз в то время, когда дикие лебеди сбивались в стаи, чтобы тоже пуститься в странствие к другим берегам. Но люди так и не нагнали лебедей, не достигли даже места их прилета, ибо их цель отодвигалась все дальше и дальше. Холод завоевывал все новые ледяные пустыни, отодвигал свои белые, до безумия белые владения к пределам невозможного. И людям пришлось остановиться, не дойдя до великой реки, отделявшей страну от краев вечного холода и пустоты, где собирались лебеди, прилетевшие с их родины.
Однако и люди и лебеди стремились в одну и ту же сторону — прямо на восток. Первые шли туда пешком, вторые летели, под звуки одинаково звонких, гортанных песен. И двигались они тоже одинаково замедленно — люди из-за тяжести оружия, а потом из-за холода и ран, птицы из-за слишком широких крыльев, которые судорожными взмахами старались преодолеть земное притяжение. Они одинаково трудно боролись с режущим ветром и ледяными иглами метели, прижимаясь друг к другу на стоянках. Но, если люди, изнуренные нескончаемой ходьбой, постепенно превращались в обледенелых, окровавленных медлительных чудищ с изъеденными солью глазами, то лебеди, вырвавшись наконец из земной хватки и переночевав несколько раз на льду озер, который разбивали клювами, оборачивались волшебными, полувоздушными, полуводяными созданиями. Белоснежными ангелами с сердцами, сияющими лазурью бездонных небес и бескрайнего моря.
А люди все шагали и шагали. Они пели, они убивали. Их молодость приняла цвет крови, а сердца знали одну-единственную любовь — любовь к борьбе, к убийству голыми руками, с ангелом неумолимой жестокости за спиной. Это была столь свирепая, ликующе дикая, завораживающая страсть, что они давно позабыли о своей принадлежности к роду людскому. Теперь каждый из них почитал себя сверхчеловеком, тогда как на самом деле стал воителем, вооруженным до зубов, с сердцем, отравленным гордостью и презрением, с черным знаком смерти на челе.
Они шагали под эмблемой в виде черепа, оглушительно хохоча и распевая «Песню Черта»:
SS marschiert in Feindesland
Und singt ein Teufelslied…
…Wo wir sind, da ist immer vorne
Und der Teufel der lacht nach dazu.
Ha Ha Ha Ha Ha Ha Ha Ha Ha!
Wir kampfen für Freiheit,
Wir kampfen für Hitler…[10]
Однако ни тот, чьим именем они сеяли смерть на земле, ни Черт, братский смех которого они поминали в своей песне, уже не заботились о них. Имя первого, увенчанное, в пылу мании величия, сколь пышным, столь же и смехотворным титулом, начинало понемногу тускнеть и дребезжать, как разбитая пустышка. Ну, а зловещий смех второго все чаще заглушал их собственный, напоминая могильный хохот смерти.
Они полагали себя борцами, овеянными славой, а были всего лишь убийцами, брошенными своими вождями и ненавидимыми всеми остальными. Но они этого не знали, не желали знать. Они рвались вперед, возглашая в пустоте свою несуществующую честь и верность родине: «Wenn alle untreu werden / so daß immer noch auf Erden für / bleiben wir doch treu/ euh fähnlein sei».[11]
Однако вскоре их знамя начал трепать ветер поражения, превращая его в линялую тряпку. Им пришлось покидать большие города на востоке, которые, даже сожженные дотла, не покорялись им, и обратить взгляды обратно, на запад. Но они не могли вернуться тем же путем, что пришли, — во-первых, такие солдаты, как они, не отступают, а во-вторых, даже и это отступление было невозможно, ибо они слишком глубоко увязли в этой истории с любовью к убийствам и сражениям, и каждый шаг назад грозил им неизбежной гибелью.
И тогда они двинулись к морю. У них не осталось такой страны, которая могла бы еще называться родиной. Отныне любая пядь земли являла собою пустыню и войну. И только один город еще взывал к ним, еще находил отклик в их сердцах. Город, где они, однако, никогда не бывали, затерявшийся на краю света, да, пожалуй, и истории. Берлин — символ их веры, их чести и их верности.
Но этот обратный кружной путь оказался нескончаемым; обезлюдевшая, печальная равнина вокруг них тянулась и тянулась, а ветер, секущий снегом их лица, своим пронзительным завыванием только подчеркивал мертвую тишь этой безнадежной пустоты.
Они шли долго, так долго, что даже засыпали на ходу. Дни и ночи напролет это призрачное воинство, под гнетом снега и оружия, в сомнамбулическом сне, пробиралось сквозь леса, туманы и тьму, не произнося ни слова. Да и о чем было им говорить в этой ледяной вселенной? Их лица так задубели от мороза, что растрескавшиеся губы пропускали только белые облачка дыхания и невнятный хрип. Из глаз сочились розоватые слезы, и по капле уходила память. Они уже не помнили о том, что на земле бывают другие пейзажи, что не вся она состоит из мерцающих снежных полей, что на ней растут не только ели да березы.
Впрочем, деревья эти были больше, чем деревья; они походили на великанов с переменчивым нравом, то грозным, то благодушным, и с одинаковым безразличием брали их в кольцо, чтобы приютить или погубить метким выстрелом. Ибо эти ели иногда забавлялись и такими шутками, укрывая в своих густых ветвях врага, стрелявшего без промаха.
Они добрались до морского побережья к тому времени, как дикие лебеди, почуяв близкий конец холодов, с ликующими криками собирались в обратный путь на восточных островах, посреди озер, которые подступавшая весна вновь окрасила веселой лазурью. И трубные звуки их песен, возглашавших тяжкие перипетии новой миграции, опять-таки походили на гортанные звуки маршей, которые люди упорно продолжали петь, прославляя свою никчемную отвагу и верность.
Люди и лебеди, невзирая на препятствия, стремились обратно на запад, спешили в свою страну, ведомые кто мифом, кто инстинктом.
Ветер сменил запах и направление, но от этого не стал менее холодным и жестоким. Теперь у него был соленый привкус, и он хлестал по лицам людей, изнуренных нескончаемым переходом, свистящими кнутами дождей, сплетенными в ледяных просторах Балтики. А еще он приносил оттуда назойливые, пронзительные крики морских птиц.
Они пересекали песчаные равнины с озерами, лесами и болотами, деревушки со сланцевыми крышами и узенькими, безупречно прямыми улочками. Однако весна, чье возвращение лебеди там, вдали, уже славили вовсю, взмывая в расчищенные небеса, медлила с приходом в этот край. Равнины, с которых никак не сходил снег, пустовали, да и деревни тоже были безлюдны. Не дымили трубы над сланцевыми крышами, слепо глядели захлопнутыми ставнями окна, по затихшим улицам металось неприкаянное эхо. Сырость изъедала столы и стулья на фермах, не забывая и о деревянных стенных часах, чьи маятники давным-давно уныло висели в бездействии. Коровы, брошенные хозяевами в разоренных стойлах, громко ревели от боли в набухших, невыдоенных выменях. На стенах рыбачьих хижин пересыхали никому не нужные сети — точь-в-точь омертвевшие водоросли, выброшенные на берег. Что в море, что на земле, что в городах — всюду царила пустота.
