Блондин стоял и смотрел на перроны Восточного, слегка покачивая бедрами. На нем были джинсы за три сотни – то что надо. Мысленно он прибавлял к этому ботинки – еще четыре сотни, и рубашка за две – получается девять. В прихожей висит куртка – целый кусок – с телефоном – еще три с половиной сотни плюс бумажник – а там двенадцать сотен в разных номиналах. Тридцать с лишним, если не считать часов, золотой цепуры, трусов и разной мелочевки по карманам.
«Неплохо, хотя могло бы быть и лучше», – думал Белобрысый. В конце концов, он стоит большего со своими девяноста килограммами мускулов, костей и кожи без капли жира. Все действует безотказно, полностью послушное его воле. Сухожилия натягиваются за долю секунды и мгновенно расслабляются по его приказу. Кожа гладкая, грудь выпуклая, холка мощная, брюшные мышцы рельефные, бицепсы им под стать. Поэтому Белобрысый не любил людскую толчею, не любил, чтобы кто-то дотрагивался до него без его явного на то согласия. Иногда он выбирал кого-нибудь в толпе и шел прямо на него, ожидая, когда тот в него врежется. Тогда Белобрысый напрягал мышцы и смотрел, как прохожий отлетает от него, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов от силы удара, и остается стоять с разинутым ртом. Белобрысый не останавливался, не улыбался, а шел дальше своей дорогой, потому что слабаки вызывали у него омерзение не меньшее, чем чужое случайное прикосновение. Он знал, что в один прекрасный день бросит все это – Бялостоцкую, Зомбковскую, Брестскую, бросит Вильнюсский и Восточный, перестанет ждать звонков, это он будет звонить – оттуда, куда не проникает людская вонь и где его тело будет застраховано от всяких случайностей, от человеческой гнили, от обыденности остановок и подземных переходов, туда он будет посылать тех, кто слабее его и кто, конечно, спит и видит переплюнуть его в силе, – но это у них не выгорит.
«Шваль, – думал он, наблюдая, как вдали, на перроне, мужик взваливает на гору сумок все новые. – Теперь у них и бабок нет. Взамен остались только эти тряпки, которым грош цена. Раз-два, и у этой швали ни гроша за душой. Всё свои отберут. Толку ноль. Дурак этот Макс. Можно было бы ими заняться». При этой мысли Белобрысый усмехнулся. Пару дней назад они связали одному типу руки проволокой, а конец привязали к рулю. Захлопнули дверцы, а багажник облили бензином. Один бросил спичку. Бояться им было особенно нечего, потому что это был дизель, но пацан не выдержал и трех секунд и начал орать. В красном мареве был виден его черный разинутый рот. Они открыли дверцы и перерезали проволоку. Парень сразу раскололся, чем и взбесил Белобрысого. Он хотел даже его обратно туда засунуть, но те заладили: пан Макс, пан Сраке. Да, он взбесился. Он любил огонь и не любил трусов. Пнул этого козла в живот, и поехали. Тот почти сразу бросился к огнетушителю, но когда они уже были на порядочном расстоянии, оттуда, из гущи деревьев, стал подниматься, как в замедленной киносъемке, столб горящего мазута. Вот поэтому он и улыбнулся – потому что желтый поезд проезжал как раз те края. Белобрысый опустил ладонь на голову Люськи.
– Видно, ничего не получится, – сказал он.
Девица перестала и подняла к нему лицо. Присела на пятках и перевела дух.
– Не вини себя. – Он потрепал ее по щеке.
– Ты принимал что-нибудь? – спросила она.
– Я это дерьмо не употребляю.
– Я знаю. Так спросила. Будешь кофе? – Она встала и подошла к плите. Зажгла газ, поставила чайник и обернулась.
Белобрысый стоял опершись о подоконник и уставившись в окно.
– Дел выше крыши в последнее время, – сказал он ей.
– Могут и подождать.
– Сейчас нельзя.
Засвистел чайник, и Люська занялась стаканами. Белобрысый застегнул брюки. Его мысли, внезапные и быстрые, лапали предметы и людей уверенно, по-хозяйски. Потом отступали – проверить, что получилось. Люська поставила кофе на подоконник.
– Может, с ней попробуешь, – сказала она, проследив его взгляд. – После этого женщины делаются разговорчивее. Откровеннее, понимаешь.
К перрону подошел поезд, заслонив весь вид.
Коричневый медведь, стоя на задних лапах, ритмично раскачивался из стороны в сторону. Красный язык свисал между желтыми зубами, лизал воздух и втягивался обратно, медведь глотал слюну, ни на секунду не прекращая своего гипнотического танца. К нему подлетали вороны. Он не обращал на них внимания, уставившись на кирпичные башни костела Святого Флориана. По крайней мере, так казалось. Шкура у медведя была такого же цвета, что и фасад храма. Силь бросила ему печенье. Вороны оживились, но мишка оказался проворнее. Мгновенно опустившись на четыре лапы, он захрустел печеньем.
– У него нос как у собаки, – сказала Силь.
– Похож, – ответил Пакер. – Но у собаки чуть меньше.
Он стоял съежившись, подняв воротник и сунув руки в карманы, и сам смахивал на медведя. Тоже раскачивался из стороны в сторону, вроде в шутку, а на самом деле от холода – с реки дул пронизывающий ветер. Сифонило так, что он уже начинал жалеть, что привел Силь сюда.
«Надо было ехать дальше, – думал он. – Посидеть где-нибудь в тепле, выпить». Обманчивое солнце апреля слепило и было холодным, как лед. Он смотрел на ноги Силь в тоненьких колготках, и его бил озноб. Сроду он не мог понять, как женщины это выдерживают. Лично он придерживался традиции снимать кальсоны к Первому мая.
– Они зимой спят? – спросила Силь.
– Вряд ли. Тут слишком беспокойно. Трамваи ходят, не закемаришь.
Из бетонного грота вышел еще один медведь и подошел к первому.
– Жена, наверное, – сказала Силь.
– Не обязательно. Может, брат или просто член семьи.
Теперь Силь бросала печенье одно за другим. Мишки топтались среди желтых кружочков, не веря во внезапно свалившееся изобилие, и даже забыли отгонять ворон.
– А у вас есть семья? – спросила Силь.
– В принципе уже нет. Но была. Иногда хожу на кладбище, – закончил он неуверенно, потому что мысли у него разбегались: тут были и японцы, и часы, марку которых он не смог определить, и утренние слова Болека «поедешь с ней в центр». Все это довело его до того, что он стал бояться наступающего дня.
«Блин, ведь я уже года два, как не был в центре, – думал Пакер. – Вчера – на такси да в темноте – не считается».
Азиаты отошли в глубь зоопарка, и они с Силь снова остались одни на холодном ветру. У Силь посинел нос.
– Может, в «Бедронку», – сказал Пакер, показывая на противоположную сторону улицы Сверчевского.
– Зачем? – спросила Силь.
– Блинов бы поели. Когда-то там хорошие блины были.
– Но нам по магазинам…
– Успеем, детка. Всё развлечение. Сначала мишки, теперь хорошо бы перекусить. Сама говорила, что никуда не ходишь.
– Ну хорошо, – согласилась Силь. – Только недолго.
– Да это пять минут, – обрадовался Пакер, и от сердца у него отлегло.
