— И кто же ее гипнотизирует?
— Отец, разумеется.
— Катрине, на что ты намекаешь?
Она прижимается лицом к столу и закрывает голову руками.
— На то, что это так страшно, что у меня даже нет слов.
Сандбюннвейен в декабре
На носу Рождество. Я еще два раза занимался с Сельмой Люнге. Это превращается в ритуал. Я прихожу на Сандбюннвейен и снимаю мокрые от снега ботинки. Потом объявленного гением философа отправляют на трамвае в центр за хлебом. А мы с Сельмой пьем чай. За чаем мы неудержимо сплетничаем, и Сельма пытается узнать у меня, что я чувствую к Ане Скууг. Примерно через полчаса она просит меня сесть за рояль.
И я играю. Отдельные произведения. «Девушку с волосами цвета льна», «Затонувший собор». Она подходит ко мне сзади. Я жду, когда почувствую на плечах ее руки, дыхание в ухе, услышу мудрые слова, которые она произносит шепотом, они очевидны, но сам я раньше почему-то до этого не додумался. Она всегда просит меня играть медленнее. Чем медленнее я играю, тем больше приобретаю времени.
— Заставь эти квинты звенеть. Слышишь? Это погружение на дно. Отзвуки. Прошлых событий, прожитой жизни. Только ты можешь поднять это с глубины. Что это, собор? Твоя мама? Или Аня Скууг?
Я обращаю внимание на то, что она называет Аню в числе того, что лежит на глубине. В конце последнего урока я осмеливаюсь как можно осторожнее спросить у нее:
— Аня тебя боготворит. Ты лучше всех ее знаешь. Скажи, у нас есть основания тревожиться за нее?
Сельма уже собиралась проводить меня. Но тут она настораживается и просит меня снова сесть.
— Аня живет в своем мире, — говорит она. — Разве ты сам этого не заметил?
— Заметил. Но что собой представляет этот мир?
Она пожимает плечами.
— Это известно только Ане.
— Ты не тревожишься за нее? Тебе не кажется, что она очень похудела в последнее время?
Сельма качает головой.
— Почему я должна тревожиться за Аню? Это только у вас, в Норвегии, большие таланты ведут себя так, словно учатся в Торговой гимназии. Стать большим мастером само собой невозможно. Даже большой талант и большая работоспособность этого не гарантируют. В молодости, в Мюнхене, мы все понимали, что живем на грани дозволенного. Действительность, в которой мы жили, могла внезапно исчезнуть. Некоторые спивались, другие занимались по двадцать часов в день. Если хочешь достичь исключительных результатов, ты и сам должен быть в какой-то степени исключительным. Поэтому я и вспомнила Гленна Гульда, когда ты первый раз был у меня. Человек, сидящий за роялем со скрещенными ногами, конечно, исключительный. Он часто вел себя настолько недопустимо, что это позволило бы отвести ему место в сумасшедшем доме. Человек, который плюет на Моцарта, который говорит, что Моцарт умер скорее слишком поздно, чем слишком рано, исполняет его произведения! Но Моцарт Гульда холоден, он ледяной. Я один раз встретилась с Гульдом в Торонто. На симпозиуме. К счастью, мне не пришлось играть для него, потому что Гульд с самого начала пытался убить меня своими словами. Он спросил у меня о моем репертуаре и тут же разнес его в пух и прах. Почему я выбрала именно эту сонату? Ведь другая гораздо лучше. И почему я играю Брамса концерт си-бемоль мажор? Ведь первый концерт, ре минор, гораздо интереснее. Чего он только не наговорил мне! Мизантроп, мешок с дерьмом, вот кто он. Позер, хуже всех тех, кого он обливает презрением в своих очерках. В тот раз, в Торонто, я все время думала о Вильгельме Кемпффе, прямой противоположности Гульда, гуманисте и филантропе. Но такие музыканты — исключение, и не всегда их можно назвать лучшими музыкантами мира. Они становятся знаменитыми благодаря своей человечности, своим благотворительным выступлениям с плохими оркестрами и бесконечным показам по телевизору. Я не хочу сказать, что Кемпфф и Менухин плохие музыканты, но, возможно, их забудут, потому что зло сильнее, чем человечность. Во всех видах искусства на вершину попадают плохие люди. А теперь вернемся к Ане. Аня — самая талантливая пианистка из всех, каких я знала. Она намного талантливее тебя, Аксель, и ты, конечно, стерпишь эти слова, потому что любишь ее, это ясно. Когда она играет, она отдает себя без остатка каждую секунду. Как будто речь идет о ее жизни. Поэтому она не злая, но она все-таки немного вне общества. Она бесстрашно поставила себе цель в жизни. И ей уже сейчас приходится вести ненормальную жизнь, потому что ненормально в семнадцать лет дебютировать с соль-мажорным концертом Равеля и одновременно готовиться к выпускному экзамену. Но она прекрасно справится и с тем, и с другим. Ты знаешь, какая она закрытая. Моя задача заключалась в том, чтобы она поняла собственные чувства, а не только то, что когда-то чувствовали умершие композиторы. Мы часто больше времени тратили на разговоры, чем на игру. Сидели за чашкой чая…
— А почему ты скрывала это от Ребекки? Разве не понимала, что это ее ранит?
— Таково было распоряжение отца Ани.
— Брура Скууга?
Сельма Люнге с удивлением смотрит на меня, ее поражает моя горячность.
— Да, а кого же еще? Классический папаша. У нас в Германии таких много. Для своей дочери он требует всего исключительного. Он уже выступает как ее импресарио. У В. Гуде нет ни малейшего шанса.
— Но ведь это ненормально!
— Дорогой мой, все нормально, когда речь идет о классической музыке. Это арена для душевнобольных и гениев. Это самый короткий путь к вершине, если правильно распорядиться своими картами. В противном случае человек может остаться вечным трудягой, неудачником определенного толка. Брур Скууг питает невероятные амбиции в отношении своей дочери. И я, как ее педагог, вынуждена с этим считаться.
— Но если речь идет уже о ее здоровье?
Сельма Люнге смотрит на меня и пожимает плечами:
— Тогда такому человеку больше нечего делать в этом мире.
Приглашение
Четвертое воскресенье адвента. Вот-вот наступит Рождество. Я занимаюсь, играю простые вещи, отец сидит с телефоном у себя в спальне. Катрине то уходит из дома, то возвращается. Я по-прежнему не знаю, чем она занимается, но не думаю, чтобы это было как-то связано с Аней.
Неожиданно телефон оказывается свободен, и кто-то звонит нам. Отец тут же снимает трубку. Странно, что он от застенчивости старается скрыть от нас, что у него появилась дама сердца. И почему он не проводит время у нее? Наверное, она еще не свободна.
В дверях появляется отец с трубкой в руке.
— Это тебя.
— Меня?
Я хватаю трубку. Низкий голос. Аня.
— Я помешала?
— О Господи, конечно нет!
Она медлит.
— Я думала о том разе, когда ты был у меня. Вышло так глупо. Я не этого хотела. Ты занят сегодня вечером?
— Вечером? А в чем дело?
