— О тебе она мне, во всяком случае, рассказала, — усмехается Аня.
— И что же она тебе рассказала?
— Что ты способный, восприимчивый, что тебе надо на время забыть о технике и сосредоточиться на выразительности.
— Сельма была бесподобна, — говорю я. — Она превзошла все мои ожидания.
— Как приятно, — говорит Аня и быстро пожимает мне руку. — Так и должно быть. Но теперь все будет гораздо серьезнее, правда?
— Она может говорить об одной части какой-нибудь сонаты Шопена, но кажется, что она говорит о жизни.
— Мне тоже так казалось. И, думаю, Ребекке тоже. Как, по-твоему, почему Ребекка так рано дебютировала? Понимала, что время поджимает?
Мы проходим мимо нашего дома. Оба косимся на окна Катрине. Они темные. Я не хочу, чтобы Ане было неприятно.
— Как бы там ни было, а время действительно поджимает, — говорю я.
Мы идем под летящим снегом. Мимо Мелума, вниз по холму к Эльвефарет. Я не могу придумать, о чем еще говорить.
— Как хорошо, что ты меня проводил, — говорит Аня.
Мне хочется сказать, что я не могу жить без нее. Вместо этого я говорю:
— Ты каждый день проходишь мимо меня.
— Как бы мне хотелось не ходить в школу! — вздыхает она.
— Да, я часто об этом думаю. Как у тебя хватает сил заниматься музыкой, когда ты приходишь из школы домой?
— А что делать? Надо. Через несколько месяцев я буду уже свободна.
— Но до концерта Равеля соль мажор осталось всего шесть недель.
Она косится на меня.
— Не напоминай мне об этом. Между прочим, что ты думаешь о моем дирижере, Мильтиадесе Каридисе? Ведь я никогда не ходила на концерты, — спрашивает она.
— Я знаю, что оркестр его любит, что он отличный дирижер, может быть, немного скучноватый. Он не будет давить на тебя.
— Не говори так. Я — семнадцатилетняя девчонка. А он — опытный грек. Я надеялась, что это будет Блумстедт. Не понимаю, почему Филармония решила от него избавиться?
— Новое всегда привлекает. И всякое такое. Не беспокойся. Каридис не хуже любого другого дирижера.
— Только бы он понимал, что делает. Понимал, что должен помогать мне.
Мы уже дошли до Эльвефарет.
— Наверное, тебе не стоит идти дальше, — быстро говорит Аня.
Я думаю о том, о чем она не подозревает, о том, что я обедал с ее матерью и многое знаю об их жизни, знаю, что Марианне хочет развестись с мужем, как только Ане исполнится восемнадцать.
— Почему твой отец так настроен против меня?
— Дело не в тебе, Аксель. — Она снова сжимает мне руку. — Он недолюбливает всех мальчиков. Он боится за меня. Ему подозрительны все, кто провожает меня домой.
— Он знает о Катрине?
— Не надо говорить о Катрине.
Мы стоим под уличным фонарем у последнего поворота. Волосы Ани намокли от снега. У меня, наверное, тоже, но я этого не чувствую. Я смотрю на ее лицо, на добрые, доверчивые глаза, которые всегда удивляют меня. Первый раз я замечаю, что она очень похудела. Стала еще худее, чем была раньше. Она быстро проводит рукой по моим волосам.
— Не сердись, — говорит она.
Я не могу удержаться.
— Я тебя люблю, — второй раз говорю я.
И целую ее в лоб, как и в прошлый раз.
— Не надо этого делать, — опять говорит она.
— Почему ты всегда так говоришь? — осторожно спрашиваю я, прижавшись губами к ее уху, как научился у Сельмы Люнге.
— Поцелуй — это благословение. И слова — тоже благословение. Я этого не стою.
— Что за глупости? Ты единственная чего-то стоишь!
Она отталкивает меня.
— Ты многого не знаешь, — говорит она, бежит и скрывается за поворотом.
Там я уже не могу ее видеть.
Дома меня ждет Катрине. Отец закрылся у себя в спальне и говорит по телефону. Ну и семейка, думаю я. Но Катрине ждет меня на кухне, она пьет чай и ест булочки, лицо у нее мрачное. Господи, через несколько месяцев мы все навсегда покинем этот дом, однако ни она, ни я еще не знаем, что с нами будет.
— Ты ее выслеживаешь? — мрачно спрашивает она у меня.
— Что ты имеешь в виду? Следила за нами в окно? Сидишь в темной комнате и шпионишь за мной?
— Так же, как ты шпионишь за Аней. Как трогательно! Стоишь на остановке и ждешь ее! Ты не оставляешь ей выбора.
— А ты?
Катрине настораживается.
— Что ты хочешь этим сказать? Она тебе что-нибудь говорила?
— Мы с Аней откровенны друг с другом.
— Тогда ты должен знать, что у нее дома серьезно не все в порядке.
Катрине плачет. Это так неожиданно, что я не знаю, что сказать. Я сажусь рядом с ней, обнимаю ее за плечи, это странно, но я научился этому у Сельмы Люнге.
— По-настоящему серьезно?
— Кто бы знал! — Катрине вытирает глаза, ей хочется поговорить.
— Мне тоже так кажется. Как думаешь, в чем там дело?
— В отце, конечно.
— В Человеке с карманным фонариком? — я готов откусить себе язык.
— Что ты сказал?
— Просто оговорился. В Бруре Скууге? Ведь мы говорим о хирурге?
— Она полностью в его власти.
— Ты вхожа в их дом. Тебе случалось быть вместе сразу с ними обоими?
— Нет, только с Аней. Я пыталась уговорить ее заниматься гандболом. Мы сидели у нее в комнате. Ты видел ее комнату? У нее над кроватью висит фотография отца и матери. И по обе стороны от нее портреты Баха и Бетховена. Понимаешь?
— Меня туда не допустили.
— Мы сидели и болтали минут тридцать, потом пришел ее отец.
— Что он хотел?
— Ничего. Хотел узнать, хорошо ли нам. Тогда я все поняла. Что он не доверяет мне. Катрине Виндинг, грешной подруге Ани. И поняла, что должна уйти.
— Точно так же было и со мной!
— Странно, что Аня даже не протестовала. Она словно считала, что это в порядке вещей.
— Вот именно!
— И я ушла. Меня, можно сказать, выставили за дверь. За это я и хотела отомстить на празднике у Ребекки.
— И тебе это отлично удалось.
— Глупости, все не так, как ты думаешь. Помни, Аня добра почти до глупости. Несмотря на школу, на общение с ровесниками, она живет в собственном, замкнутом мире, и нам нет в него доступа.
— Что ты пытаешься мне сказать?
— Что она живет под гипнозом. Только ради музыки.
