«А что, – кольнула меня холодом чужая, непрошеная мысль, – если мне вообще все приснилось? Дама в шляпе, волчок, Машура, Ла Керт? Я просто сбежал из дома, спасаясь от Гениных кулаков, сел на ночную электричку, вломился на Вовкину дачу, чтобы переночевать, и свалился во сне с дивана?»
Мне поплохело. Внутри будто разверзлась какая-то бездна, в которую, закручиваясь воронкой, полетело все, что я старательно раскладывал по полочкам, пытаясь придать миру хотя бы подобие логики, закономерности и порядка. У меня прихватило живот. Гадкое сосущее чувство подняло на ноги. Я бросился в гостиную: была только одна вещь, способная убедить меня, что я не схожу с ума, что все случившееся действительно произошло. Если только Ноал не забрал и ее…
Я упал на колени и лихорадочно заползал по не очень чистому полу. Где это мы вчера приземлились? Из-под стола блеснуло что-то металлическое и цветное. Я рыбкой нырнул между гнутых ножек, пальцы наткнулись на знакомую прохладную выпуклость. Торбук! Я любовно отер волчок от приставшей пыли и спрятал в карман спортивок. Значит, Ноал не нашел его в темноте, потому и забрал Машуру? Или эта вредина прочухалась и утопала сама? Только вот зачем и куда?
Я призадумался. Данное Ла Керту обещание обязывало как можно скорее разыскать дракона Женетт и вернуть ей артефакт. Почему-то я предполагал само собой разумеющимся, что властительница Среднего мира все еще находится в Питере. Но что, если она отправилась на Таити, вершину Фудзи или в Тимбукту? Да и Петербург – город не маленький. Пока я гоняюсь за дамой в шляпе, что случится с Динешевой сестрой в мире, где все выбирают пепси?
Последняя мысль решила проблему. Я засобирался. Денег на даче не обнаружилось, жратвы тоже, зато в прихожей я нашел огромные резиновые сапоги и ватник, в котором копалась в огороде еще покойная бабушка. Теперь оставалось решить, куда податься. Что могло бы привлечь иновселенянку в Толмачево? Дачки, перелесок и речка, хотя бы отдаленно напоминающие пейзажи Среднего мира? Или десятиэтажные коробки жилого комплекса и с визгом проносящиеся мимо поезда? Почесав в затылке, я медленно побрел по гравиевой дорожке между заборами.
Дачный сезон закончился, и домики вокруг стояли пустые, с запертыми дверями и занавешенными окнами. Если Машура и проходила тут, спросить было не у кого. Тучи успели сожрать солнце. Холодный ветер шевелил голые ветви садовых деревьев, заставлял их царапаться друг о друга, создавая печальную музыку осени. Я поднял воротник ватника и засунул руки глубоко в карманы. Захотелось курнуть так, что пальцы в сапогах свело.
Внезапно краем глаза я уловил движение – слева у покосившегося забора. Я замедлил шаг. Нет, точно, вот снова в жухлой траве мелькнуло что-то белое. Тьфу-ты, наверное, просто кошка! Я попер дальше, внимательно оглядывая разбегающиеся в стороны дачные аллейки и сады за оградами из крашеной сетки. Именно поэтому я не сразу заметил, что иду не один. Кошак выбрался на дорожку и теперь важно шествовал в десятке метров передо мной, задрав короткий, утолщавшийся к основанию хвост. Этот хвост морковкой заставил меня на мгновение позабыть о Машуре: белое в черную крапину животное было двойником покойной Маруськи! Да что там, если бы я собственными глазами не видел, как соседкина любимица пошла на дно, то засомневался бы в успехе нашего с Вовкой давнего предприятия.
– Кыс-кыс-кыс! – осторожно позвал я.
Кошка-копилка обернулась, громко мурлыкнула и потрусила дальше по дорожке. «Наверное, это один из бесчисленных Маруськиных котят, – успокоил я себя. – В мамку удался». Некоторое время мы шли в молчании – кошка и я. Впереди аллейка разветвлялась: налево был путь к реке, направо – улица, постепенно обраставшая асфальтом и выходившая к многоэтажкам. Маруськин потомок уверенно свернул влево. Поколебавшись мгновение, я последовал за ним.
Не забывая на ходу сканировать местность, я размышлял о том, что буду делать, если не найду Машуру. Заявлю в милицию? Да меня, скорее всего, первого же и повяжут: мать, наверное, давно уже розыск объявила. Что тогда? В Толмачево я никого не знаю, кроме пары местных ребят, с которыми тусил когда-то Вовка. По имени помню только одного, да и то потому, что фамилия у него была странная – Черноиван. Может, они могли бы мне помочь? Все-таки аборигены как-никак…
Кошка все еще вышагивала передо мной, гордо изогнув хвост и следуя поворотам дорожки. Вот странно: коты обычно через дорогу шмыгают и в кусты, а этот топает себе, как дачник на прогулке, только лужи обходит. На холме над рекой дорожка разделялась на несколько троп, и мне стало интересно, какую из них выберет зверюга. Кошак принюхался, обернулся на меня, мяукнул и уверенно засеменил к старой водокачке. Сердца коснулся неприятный холодок: именно там, за ивами, мы топили Маруську. С другой стороны, заброшенная водокачка была одним из тусовочных мест толмачевской шпаны. Что если я встречу кого-то знакомого? Конечно, холодновато сейчас, да и время школьное, только вот клали такие, как Черноиван, на школу…
На открытом косогоре за меня по-настоящему взялся ветер. Я прищурил слезящиеся глаза и постарался как можно глубже запаковаться в чужой, старостью пахнущий ватник. На кошке раздувало черно-белую шерсть, но она как ни в чем не бывало деловито трусила вниз по тропе. Из чистого любопытства я остановился, сделал вид, будто поправляю что-то в сапоге, уже изрядно набившем правую ногу. Будто почуяв спиной, зверюга тоже встала, покосилась на меня зеленым глазом и пронзительно мяукнула – звала, что ли? Мне стало не по себе. Захотелось развернуться и… нет, не бежать, но с достоинством удалиться в сторону города и вокзала, сесть на первую же электричку и никогда больше сюда не возвращаться. Но как же Машура?
Я вздохнул и снова двинулся по дорожке. Пятнистая кошка удовлетворенно затрусила дальше. Черная крыша водокачки мелькнула между ветками вековых ив, опутавших корнями речное дно. Говорили, под ивами были страшные омуты, затянувшие многих беспечных ребятишек и городских дачников. Я едва успел заметить, как кончик белого хвоста исчез в дыре под полуразвалившейся стеной, покрытой облупленной желтой краской. На заржавленной двери висел ржавый же замок, неодобрительно пялясь на меня черной скважиной-червоточиной. Меня он смутить не мог. Отогнув металлический лист, которым было забито окно, я привычно скользнул в открывшуюся щель.
Под подошвой жалобно хрустнуло битое стекло, упала и покатилась в темноту пустая бутылка. С таким же успехом я мог бы прибыть на базу с трубами и фанфарами: если тут кто-то скрывался, то о моем появлении им тут же стало известно. Я прислушался. В развалюхе восстановилась тишина, только ветер посвистывал в щелях, да скребли по крыше ивовые ветви, будто внутрь просились. Глаза постепенно привыкли к мраку, разбавленному только жиденьким светом, пробивавшимся сквозь дыры в крыше. Я вышел в ведущий от запертой двери коридор. К моему удивлению, стены в его дальнем конце озаряло дрожащее оранжевое тепло. Значит, на водокачке все-таки кто-то был?
Еще на полпути по коридору в нос мне ударил удушливый терпкий запах: этот самый кто-то курил интересные сигареты. Дым, смешивавшийся с копотью от оплывших свечей, висел кисеей под потолком базы – так толмачевские называли обширное помещение, где когда-то стояли насосы. Стены украшали граффити и путеводные надписи, посылавшие всех строем в одно и то же место. «Мне отмщение, и аз воздам», намалеванное поперек черепа красными подтекающими буквами, завершало эксклюзивный дизайн. Под этим лозунгом притулился вытертый диван с выпирающими пружинами. На нем, закинув ноги на пластмассовый ящик, изображавший столик, возлежал… Черноиван собственной персоной. Последний раз я видел его года два назад, но эту бледную, вечно припухшую, как с перепоя, морду под сине-черной, каменной от воска шевелюрой трудно было не узнать.
