Конский топот, звон колокола часовни, буханье молота в кузнице равным образом тяготили его. Бродя в одиночестве под деревьями, он мог стерпеть рядом лишь мое присутствие, ибо оно было почти что не в счет. Чтобы доказать, что я знаю свое место, мне достаточно было взять пример с его пса, который, вздыхая, провожал его глазами. Иногда он меня спрашивал, что за новая химера взбрела в голову его жене или дочери. Он задавал мне уйму вопросов относительно поведения Магдалены, как если бы я владел умением прежде него самого проникать в помыслы женского пола.
С тех пор как сорвалась ее свадьба, старшая дочь хозяина утратила всякую терпимость по отношению к отцу. Не то что Тюге, тот умел умерять свои порывы. Недаром отец, поразмыслив, решил, что сын поедет с ним в Прагу: он ценил сыновнюю почтительность и боялся ее лишиться. Зато Магдалена, зная, что ее-то не ценят, не желала больше безропотно сносить родительское чванство. Она изводила его замечаниями вроде: «Ваша наука столь располагает принцев к дружбе с вами, что нам вот уже целый год приходится торчать в этом краю с его удушающим летом и холодной зимой в окружении одних крючников да мужланов-поселян». Или еще так она говорила: «Если германский император за год не сумел найти средство почтить вас по достоинству, дело, разумеется, в том, что он считает ваши заслуги слишком большими».
Сеньор притворялся, будто остается глух к насмешкам, но более всего остального его раздражало потворство этим дерзостям дочери со стороны ее тетки Софии. Хотя София Браге была на двадцать лет старше племянницы, но когда брак расстроился у обеих, она возымела столь же сильное отвращение к мужскому полу, и теперь они в один голос поносили сиятельную даму Кирстен за ее супружескую покорность, заодно издеваясь над ее склонностью к музыке и музыкантам. В ответ сиятельная дама Кирстен, задыхаясь от ярости, обличала невестку за то, что она своим влиянием портит характер племянницы и удаляет ее от Христа. София же на это отвечала: «А от вас-то Христос сам удалился, разве не так?»
Эти свары поутихли, когда возвратился Лонгомонтанус. Отощавший, с таким же, как прежде, неизменно бесстрастным, холодным лицом, с полузакрытыми, словно у раненого дрозда, глазами, он, как встарь, поселился под самой крышей, и говорил так же мало, как в былые дни. Он сказал нам, что профессор из Ольборга, на службу к которому он поступил благодаря рекомендации, не смог заставить его позабыть прежнего учителя.
Тихо Браге тотчас вновь обрел вкус к работе. Их чрезвычайно занимали наблюдения за Луной, и Сеньор велел сбоку пристроить к замку высокое деревянное сооружение, куда наши лакеи с помощью слуг герцога Мекленбургского должны были затащить квадрант.
Там, в Ванденсбеке, мы провели еще около года. Зима выдалась на диво студеная, гости наезжали редко, и самоуверенность моего Сеньора стала то и дело ему изменять. Деревянное сооружение рухнуло под тяжестью снега. Мы почти месяц не покидали замка. Река промерзла до дна, и стало весьма трудно добираться до конюшни. Каждое ново разочарование, приносимое напрасными усилиями обеспечить себе в Германии то высокое положение, на которое он рассчитывал, покидая Данию, ото дня ко дню наполняло Душу моего господина все более тяжкой, все глубже запрятанной горечью. Швеция, обещавшая предоставить ему остров, передумала, не желая вызывать недовольство Христиана Датского. Посулы семьи принца Оранского также остались бесплодными. Один только император Рудольф Габсбург, по словам архиепископа Кельнского, все еще желал его прибытия, но всевозможные досадные случайности долго мешали ему явиться к пражскому двору.
– Клевета, направленная против меня, не утихает, Урсус и Геллиус распространяют свое влияние повсюду. Увы! Я знаю, что в глазах света малейший домашний секрет, разболтанный злыми языками, всегда будет весить больше, чем любые мои заслуги!
– Отец, – проронила Магдалена, – вы напрасно думаете, будто, весь подлунный мир только и занят, что нашей судьбой.
– Совсем наоборот, – проворчал Сеньор. – Я думаю, что мир смеется над нами!
Магдалена, приняв решение наперекор пережитым разочарованиям смотреть на вещи философски, еще прибавила:
– Почему бы не удовлетвориться зрелищем этой простой, умиротворяющей красоты, что окружает нас здесь? Косули, шепот ветра, вон те две белошвейки, что, смотрите, болтают друг с дружкой там, внизу, дети, бегающие со своей собакой вокруг ярмарочного столба…
– Мне больше нравятся бескрайние небесные миры, – отрезал он.
Какое изумление я испытал, услышав из его собственных уст что он признает бесконечность миров! София Браге, и та не скрыла перед ним своего удивления по сему поводу. Вместо ответа он подтвердил, что просто напустился на свою дочь, не желающую заноситься на такие высоты, которые превосходят силу обыкновенного женского ума.
– Это неосторожные слова в устах мужчины, который никогда не решится глянуть вниз за балюстраду галереи, а когда спускается по лестнице, требует, чтобы впереди шли лакеи, – усмехнулась она.
Тут мой господин закричал, что терпеть более не намерен. Он надеялся, что дочь поддержит его в этом долгом тягостном изгнании. Но раз ему не найти мира у родного очага, что ж, скоро он отправится в Прагу с обоими сыновьями, Хальдором и Тенгнагелем, он даже Йеппе с собой прихватит.
После этого он две недели не желал и словом обмолвиться ни со своей сестрой, ни с Магдаленой, а те, по всей видимости весьма довольные друг другом, разделили между собой покои в северном крыле замка.
Весна застала их веселыми, они были без ума от своих собак, целыми днями собирали травы для снадобий и вяжущих настоек, приготовление которых обходилось весьма дорого. Стекольный мастер трудился на них одних. Кирстен, которая целыми днями вышивала, сидя в дальнем крыле замка со своими младшими дочками, беспокоилась, что они тратят на эти свои затеи столько хозяйственных денег. Пять тысяч талеров, выпрошенные Ранцовым в долг, векселя, что ее безрассудный супруг подписывал в расчете на более чем туманное будущее, – все это заставляло ее проливать обильные слезы.
Самонадеянность, проявляемая Сеньором, выглядела как признак потаенной тревоги. Когда опять наступила пора гостеваний, он часто стал уезжать в Гамбург с целью разведать, насколько благоприятный прием уготован ему в Богемии. Увы, город уже был населен множеством торговцев, неспособных оценить заслуги ученого. Он часто демонстрировал мою персону в гостях, но когда после первоначального бурного изумления он уже раз десять ставил меня, раздетого, перед окном, будь то в доме суконщика или принца, когда женщины во всех предместьях успели убедиться, что мой бедный брат не вздрагивает от их ласкающих прикосновений и детородный орган его остается сухоньким сучком, в то время как мой похож на набухшую вишневую ветку, тогда господин Браге стал смахивать на назойливого ярмарочного зазывалу, который всем надоел со своим карликом.
К тому же мое покореженное тело, хоть еще могло сойти в глазах саксонцев за любопытный курьез, вызывало у них меньше интереса, чем у датчан, зато уродство моего хозяина порой развлекало их больше.
Здешнюю публику весьма занимал утраченный нос, эта незаживающая рана, нанесенная его гордости: всем хотелось проверить, кровоточит ли она и поныне. Много раз я видел, как люди за его спиной обменивались насмешливыми взглядами, которые он замечал скорее, чем можно вообразить. Он питал самые дружеские чувства к молодым людям знатного происхождения, но каждый раз, обращаясь к тому или другому из них, он читал гадливость в их глазах – и тотчас отворачивался.
