Ведь он неспроста примчался к ней на работу, в косметический салон, оторвал от клиенток! И очень настойчиво, как будто они беседовали в его кабинете, а не в этих огромных псевдовикторианских креслах, которые стоят у нее в коридоре, расспрашивал про мальчишек: имена, ну хоть какие-то имена, кто где учился. У нее сжало сердце, она растерялась и поняла, что эта ее растерянность становится очевидной, но тут Марленовна, эта недоделанная поэтесса с мраморными от крема плечами, забеспокоилась, позвала, и Ляля отлучилась к ней, сняла крем и прикрыла мягкой, пропитанной настоями трав простынкой, а когда вернулась к капитану, то успела взять себя в руки…
Она безразлично сказала, что ее никогда не интересовало, кто где учился, зачем? А как кого по фамилии… ей это было ни к чему. Ее линия – иностранцы. А тут – что? Шмотки, пластинки, билеты, да какая ей была разница?! Помнит, что было несколько Сережек, Сергеев, то есть. Был Денис – один-единственный на всю свору. Денисами не интересуетесь?… Игорьки попадались. Жана хорошо помнит. Очень редкое имя и очень успешный фарцовщик был. Теперь это называется бизнесмен? Челнок? А тогда – всех боялся. Гена еще бывал, художник, импрессионист, он так себя называл. Нет, по отчеству не знаю…
Никогда в жизни, ну никогда в жизни не пошла бы Ляля в этот дяди-Колин шалман! Но! Увидеть близко-близко эти глаза! Может, рукой прикоснуться… Ляле ничего не стоило узнать, за какими пластинками охотится мальчишечка. И практически даром она прикупила ему две новейшие пластинки Элвиса. На третий день она уже пришла, и села за общий стол, и ела действительно умопомрачительные пироги. Большущая, очень в ту пору модная сумка с пластинками стояла на полу, у ее ног, и, когда поредел народ за столом, Ляля вынула пластинки, протянула ему:
– Дарю.
Она, Ляля, уже знала и имя его, и фамилию, и где учится, и что у него есть девчонка, тоже студентка. Еще Ляля знала, что – увы! – старше него на три года. Но это не имело значения! Она не могла жить без этих глаз! Без этой застенчивой, какой-то девчоночьей улыбки! Хочу-хочу-хочу! Три года – это такая ерунда! В конце концов, потеряет паспорт, что-нибудь придумает, чтобы стать его ровесницей. Эту его пассию она порвет запросто… сошлет куда-нибудь… сгноит! Есть сто сорок три проверенных способа.
– Я тебя знаю, – сказал он тогда. – Ты – экскурсовод!
Ляля кивнула. Он, радостно улыбаясь, полез в задний карман своих невероятных штанов: стал там шарить, вытащил десятку, потом вытащил затрепанный кошелек.
– Это – подарок, – напомнила Ляля.
– Но-о… – сразу озаботился он, ощетинился невидимыми иголками. – Как это? Почему? Разве у меня день рождения? Возьмите деньги, пожалуйста!
В одно мгновение она, Ляля, поняла, что голубоглазого ей не получить ни за какие коврижки, что даже бабушка ей здесь не поможет. И она смирилась. Потому что начала придумывать какую-то другую себя – романтическую Лялечку, бескорыстную, непошлую Лялечку, способную на самую самоотверженную и самую безответную любовь. Она его великодушно простила, – хотя могла бы в два счета переломить его тонкие звонкие косточки, да и подружку заодно скрутить ватрушкой…
И вот сейчас опять. Опять ей надо выбирать. Что же наделал тридцать лет назад этот милый глазастенький мальчик? Может, ту злосчастную пластинку, купленную у иностранца, вспомнили?
В дверь позвонили. Лилия Ивановна прильнула к глазку и вздохнула тяжко: там нетерпеливо переминался с ноги на ногу капитан Евсеев. Сказать ему фамилию и имя голубоглазого мальчугана? Агентесса с большим оперативным стажем просто не может поступить по-другому! А барышня, превращенная в стукачку, – может? Ох, может!
– Заходите, заходите, товарищ капитан! – сладко пропела она, открыв дверь. – Чайку попьем, кофейку, даже коньячок имеется…
Да чего там – она уже выбрала. Выбрала. Да и правда не помнит она никого – ни по именам, ни по фамилиям. Ведь сколько лет прошло!
* * *
Вопреки ожиданиям, найти Геннадия Андреевича Полосухина, которого старый агент КГБ по псевдониму «Профессор» назвал «проститутом», в многомиллионной Москве не составило никакого труда. «Профессор» припомнил, что у его родителей была шикарная квартира в районе Цветного бульвара, а элементарная проверка по адресной картотеке показала, что охота к перемене мест не входит в число недостатков (или достоинств) проверяемого.
Номер телефона, правда, за прошедшие годы изменился, но уже на втором гудке трубку сняли.
– Вас слушают, – ответил бодрый доброжелательный бас – Как же, как же, очень приятно… Заходите, когда удобно. Милости просим. Только давайте лучше не в квартире, а в мастерской, там гораздо удобнее говорить. Если, конечно, будет угодно… Ах, угодно? Вот и отлично.
* * *
С некоторых пор Юрий Петрович Евсеев стал неравнодушен к творчеству живописцев. И сейчас с интересом разглядывал картины, висящие на стенах мастерской, этюды, сваленные на неком подобии журнального столика. Одна картина заинтересовала его всерьез: ветка сирени на углу черного полированного стола, уже увядающая, несколько крохотных сиреневых цветочков выпали, рассыпались по блестящей, нестерпимо черной полировке…
– Вы… продаете свои работы? – спросил Юра.
– А как же! – Геннадий Андреевич – знаток московской богемы семидесятых годов, известный той же самой богеме под прозвищем Генандр, многозначительно кивнул.
– Все – на продажу! Вас заинтересовал этот холст? Подражание Сезанну. Решил его переплюнуть. По-моему, переплюнул, а? Как вы считаете?
Юре стало стыдно. То ли за себя, не узнавшего с первого взгляда «Куст сирени» Сезанна, о котором несостоявшаяся невеста Шура прочла ему как-то целую лекцию, то ли за самоуверенного хозяина квартиры.
Наступила неловкая пауза.
– Ладно. Давайте напрямую, – тихо произнес Геннадий Андреевич. Голос звучал напряженно. – Зачем я понадобился ФСБ?
Во-о-от, это уже более естественная реакция! А то «очень приятно», да «милости просим»… Кому приятны визиты чекистов?
– Ах да, извините…
Юра сделал вид, что спохватился. В общем-то картины и эскизы он действительно рассматривал с интересом, но руководил им не интерес, а оперативный расчет, так что большого актерства не потребовалось, кроме того, ему необходимо было присмотреться к Геннадию Андреевичу. Что же это за Генандр такой? Вот на проститута он никак не похож. Это – что-то личное у Профессора.
Юра совершенно искренне улыбнулся. И решил улыбку эту не прятать.
– Вы не волнуйтесь, Геннадий Андреевич. Я расследую очень старое дело. Опрашиваю многих людей. В основном все пожилые, со склерозом… А нужна чья-то крепкая, цепкая память. Память, если хотите, художника… Это дело одна тысяча девятьсот семьдесят второго года.
– В семьдесят третьем меня посадили! – нервно встрял Генандр. – Я честно, от звонка до звонка, и, кстати, с абсолютно чистой совестью… но с такой злобой я вышел спустя семь с половиной лет, с таким… Такого прозрения никому не пожелаю!
