— Мы уже почти прибыли, — прошептала она.
— Куда?
— К Великому Царю.
Сердце у меня подпрыгнуло. Почему-то предстать перед царем казалось мне более невероятным, чем увидеть бога. Что касается богов, чудеса случаются и рядом с домом, а царь для любого жителя Страны Тростников был очень далеким правителем в очень далеком городе, фактически столь же далеким, как звезды. Сатрапа еще иногда можно было увидеть на публичных церемониях, но Царя Дельты — никогда.
Да, я, Секенр, побывавший во владениях самого Сюрат-Кемада, вернувшийся из утробы Смерти, испытывал благоговейный трепет от одной лишь перспективы увидеть собственными глазами Великого Царя Реки, Возвышенного Богами Небесного Венамона Четвертого, Владетеля Сатрапий, Отца Цивилизованного Человечества, Любимца Бель-Кемада…
И еще я был уверен, что не просто увижу его, а должен совершить нечто большее.
Я хранил молчание, пытаясь выяснить для себя, как я сам вписываюсь в общую схему событий. Даже наивный Секенр понимал, что вряд ли стоит рассчитывать на то, что госпожа Хапсенекьют просто объявит: «Я — Царица», а затем укажет на меня со словами: «Этот мальчик — могущественнейший чародей. Бойтесь его и повинуйтесь мне».
Для этого следовало сделать нечто большее. Все мы были фишками на игровой доске в игре, правил которой я не знал.
Паланкин слегка покачнулся, остановился и опустился на землю. Вновь мне вспомнилась лодка, легко касающаяся берега.
— Что ж, — прошептала госпожа Хапсенекьют, так и не обернувшись; с тех пор, как мы покинули барку, она заговорила впервые, — теперь мы рискуем всем.
— Мама, все будет хорошо, — сказала Тика.
— Ты хорошая дочь, Канратика.
Мы втроем вышли из паланкина в окружении притихшей толпы наших сторонников. И вновь масштабы здания ошеломили меня — я стоял столбом, до головокружения пялясь в нереально высокие потолки. Мы оказались в зале, превышающем размерами любую из виденных мною гор, его потолок, расписанный лунами и звездами, казался таким же далеким, как и настоящее небо. Не иначе, как это работа богов, — сказал я самому себе, — нечто созданное ими для самих себя в первый день мироздания и покинутое по непонятным причинам задолго до того, как человеческие создания набрались наглости вселиться сюда.
Во всех направлениях, насколько хватало глаз, резные колонны в виде царей, птиц и необычных длинных тварей вздымались вверх, образуя арки, перекрещивавшиеся у меня над головой, и надежно поддерживая расписной свод. Повсюду разливали свой неровный свет факелы и жаровни. Тени скользили, подобно черным тучам.
Тика слегка подтолкнула меня локтем.
— Пойдем, — шепнула она. — Действуй по обстоятельствам.
Это было очень нелегко — притворяться и играть чужую роль среди такого великолепия. По сравнению со всем этим мой родной город казался просто беспорядочной мешаниной заблудившихся лодчонок и плетеных корзин. Я очень боялся, что колени у меня подогнутся, и я просто рухну.
Мы с Неку и Тикой важно выступили вперед в сопровождении лишь нескольких десятков солдат и священников. Остальные расступались перед нами, как морские волны. Мы шли в почти полной темноте и, как мне показалось, бесконечно долго по черному каменному полу, настолько гладкому, что мне пришлось тщательно следить за тем, чтобы не поскользнуться. Опуская взгляд, я видел далеко-далеко, в глубине, маленького бледного Секенра.
Через равные интервалы мы пересекали полоски из камня другого цвета; скорее всего, они образовывали какой-то узор, разглядеть который мог лишь бог, парящий под потолком.
Мы уткнулись в шеренгу, состоявшую приблизительно из дюжины священников в пестрых одеяниях — как только мы приблизились, они развернулись и пошли впереди нас, воркуя, как голуби. Некоторые из них несли в руках маленькие лампы; один размеренно звонил в крошечный серебряный колокольчик. Мне показалось, что эти безбородые создания с напыщенными лицами больше похожи не на мужчин, а на фантастическим образом постаревших детей.
Я потянул Тику за рукав. Она повернулась ко мне, словно хотела сказать: «Ради всех богов, не сейчас». Но я все же прошептал:
— Кто они?
Она прошептала в ответ:
— Евнухи.
— Не понимаю.
— Ты слышал когда-нибудь… о том, как оскопляют животных, жеребцов…
— У нас в Стране Тростников нет лошадей.
— Отрезают им яйца. Кастрируют. Так происходит и с евнухами. Во дворце их тысячи. Из них формируют правительство.
Меня сразу же затошнило.
— Но почему? Это же ужасно.
Один из евнухов оглянулся на меня, сурово и совсем не испуганно, словно хотел сказать, что даже ужасному чародею не дозволено нарушать этикета.
Тика отвернулась. Я замолчал.
Наконец далеко впереди замаячил свет, напоминавший костер в ночном поле, когда на него смотришь издали. Мы подошли ближе — источник света рассыпался, превратившись в круг жаровен и ламп, в центре которого на помосте возвышался трон под балдахином. Священники воздели руки строго заученным ритуальным жестом, их походка, с годами отработанная до мелочей, превратилась в причудливый танец. Серебряный колокольчик неожиданно смолк.
Все стояли, как замороженные, у самого подножия трона Великого Царя, самого Венамона Четвертого.
Евнухи бросились на колени и простерлись ниц, уткнувшись в пол лбами. Знать и священники опустились на одно колено. Солдаты остались стоять.
Неку с Тикой провели меня сквозь толпу прямо к трону, моментально преклонили колени и поднялись, не дождавшись монаршего дозволения. Я порывался последовать их примеру, но Неку Прошептала:
— Нет. Чародеи не склоняются ни перед кем.
Я остался стоять.
Я совершенно отчетливо видел Великого Царя. Я мог бы подняться по трем или четырем ступенькам, ведущим к его трону, и коснуться его рукой.
Как Тика и говорила мне несколькими днями раньше, когда я отказывался ей поверить, Венамон был очень, очень стар. Он сидел на троне, подпертый со всех сторон подушками, откинувшись на металлическую спинку трона, испещренную рельефами с изображениями змей, крокодилов и людей со звериными головами. Не думаю, чтобы у него хватило бы сил подняться самостоятельно. Его щедро украшенные драгоценностями руки были тонкими, как тростинки.
Среди окружающей его роскоши он казался потерянным, погребенным в своих собственных регалиях: вышитый серебром кильт и суконные туфли, наколенники в форме змей, сползающих ему на голени, сложный орнамент из ожерелий и медальонов с эмблемой змея, заглатывающего собственный хвост, Оуробороса, символизирующего вечность. Но, хотя плащ на нем был золотым, его рубашка была настолько тонка, что все ясно видели его впалую грудь, бледную прыщеватую кожу, выпирающие ребра. С первого взгляда было видно, что ему трудно дышать.
