Книга Каббала и бесы - Яков Шехтер

Он с трудом вырвался из тяжелого дневного сна, сел на гостиничной кровати и с хрустом помотал головой. Ему снилось, будто он пил кофе за столиком ресторанчика на берегу Вильняле, разглядывал кирпично-рыжий бок башни Гедиминаса, торчащий из курчавой зелени горы, потом поднялся и ушел, и только спустя двадцать минут, уже возле ратуши, вспомнил, что забыл сумку, а в ней – документы, обратный билет, деньги и кредитные карточки. Он побежал обратно, на ходу обращаясь к невидимому и всемогущему Богу, чувствуя, как бешено, вразнос, колотится сердце.

«Но как же так, – думал он, спуская ноги с кровати, – ведь невозможно уйти, не расплатившись, а значит, я снимал со спинки стула сумку, доставал из нее портмоне, прятал обратно, как же так?»

Он еще раз помотал головой, пошел в ванную, с удовольствием ступая босыми ступнями по ворсистой поверхности ковра, умылся, поглядывая на себя в зеркале и чувствуя, как кровь постепенно замедляет свой бешеный бег.

Из темной поверхности зеркала (свет в ванной он не включил) на него смотрело хорошо знакомое лицо: плавная линия носа, мягкий прочерк губ, полускрытых усами, уже начинающая седеть, но еще достаточно черная борода – коротко подстриженная, упругим мхом обложившая щеки и подбородок. Когда-то он любил себя рассматривать; знал каждую точку, каждый бугорок кожи, но потом, обратившись к религии, прочитал, что так поступают женщины, мужчине же полагается отдаляться от подобного рода действий. И зеркало ушло из его жизни, да и не было в нем особой нужды, поскольку бриться он перестал, а волосы два раза в месяц подстригал очень коротко, оставляя лишь шершавый ершик, с которого во время утренней молитвы не сползали тфиллин.

Он вытерся насухо жестким гостиничным полотенцем, вернувшись в комнату, достал из холодильника бутылку кока-колы, приник к горлышку и долго пил, двигая кадыком, блаженно ощущая, как холодная пузырящаяся жидкость смывает последние остатки сна.

Да, сон отступил, но ощущение потери осталось. Он посидел несколько минут на кровати, припоминая, что могло послужить причиной этому чувству, перебрал встречи, денежные дела, покупки, билеты, телефонные звонки и, не найдя ничего внушающего беспокойство, быстро оделся и ушел из гостиницы.

«Сны, – думал он, неспешно шагая по Вильнюсу, – дурное марево, сумерки разума, неизжитые страхи. Не думай о снах. Думай о мостовой, по которой ступают твои башмаки, о желтых, охряных, терракотовых стенах домов, о багряном солнце, низко висящем над черепичными скатами крыш, о плюще, вьющемся вокруг водосточной трубы. Это ведь твой город, ты в нем родился и прожил большую часть жизни. Ты должен его любить, но что-то ушло из организма, и ты успокоился, отмучившись любовью к этим крышам, лестницам, пламенеющим башням костелов».

Его звали Залманом, и он совсем недавно перевалил за тот рубеж, после которого в голове у мужчины проясняется туман неуверенности и на каждый возникающий вопрос из глубин подсознания немедленно выплывает ответ. Он закончил в Вильнюсе университет, успел поработать, встать на ноги, и тут им овладела охота к перемене мест. Залман заболел, тяжело заболел Израилем. Он мог думать и говорить только о нем; собирал крупицы сведений, рассыпанных по энциклопедиям и пропагандистским брошюрам, перечитывал приходившие к знакомым и родственникам письма «оттуда», учил иврит, и, в конце концов, оказался в синагоге. В ОВИРе к его недугу отнеслись снисходительно и после двух попыток – выпустили.

В Израиле болезнь отступила, но мировоззрение оказалось непоправимо измененным, и Залман вступил на сложный путь изучения Торы, вкусив восторга ночных бдений в синагоге над потертыми страницами тайных книг и вдоволь нахлебавшись нищеты. Турбулентное движение судьбы вынесло его на тихий берег в учебном заведении для выходцев из России, где он преподавал Талмуд. Ученики любили Залмана, зарплаты хватало на более или менее сносное существование, и жизнь, казалось, вошла в нормальное русло.

Впрочем, почему казалось? Вошла, жизнь действительно вошла в нормальное русло, и нынешняя поездка – одно из проявлений укорененности, прочной устроенности его жизни. В Вильнюс Залман прилетел для подготовки школьной экскурсии. Совет попечителей решил, что в качестве награды надо свозить отличившихся учеников в бывшую столицу еврейского мира – Вильну. Ну, и, конечно же, заехать в Ковно, посмотреть сохранившееся здание ешивы «Слободка», завернуть в «Поневеж».

Залман остановился на маленькой треугольной площадке, образованной пересечением трех улочек старого города. Когда-то он обожал это место, непонятно, почему оно волновало его душу. На месте разрушенных во время войны зданий архитекторы построили сказочный средневековый город: небольшие дворики с увитыми плющом домами в стиле Ренессанса, тяжелые арки ворот, булыжная мостовая, частые переплеты оконных рам. И все это было раскрашено, ухожено, любовно приглажено и содержалось в такой чистоте и цветении, что Залман часами ходил по этим дворикам, а в теплую погоду приносил раскладной стульчик, книгу и сидел до самой темноты, наслаждаясь покоем и тишиной.

Изредка, точно гонимый ветром столб пыли, сквозь дворы проносились туристические группы, но Залман воспринимал их как неизбежное проявление стихии вроде птичьего помета, внезапно упавшего на шляпу. Сумерки медленно, словно густое вино, наполняли дворы. Они клубились под арками, сочились из неплотно прикрытых дверей парадных, осторожно заполняли углы, взбирались на колени, накрывали с головой.

В окнах зажигались огни, Залман вставал со стула и, покачиваясь, будто пьяный, на уснувших от долгого сидения ногах, брел домой. Он перечитал все книги по архитектуре Вильнюса, легко выделял ренессансный аттик из пристроенных спустя два века барочных ваз и карнизов, выучил наизусть даты начала и окончания строительства костелов и храмов. Залман знал все проходные дворы, укромные закоулки и узкие проходы между дровяными сараями. Он даже сфотографировал их и собрал в альбом под неуклюжим названием «Вильнюс сзади». Но улицы и дворики старого города влекли его больше всего. Тогда он еще не понимал почему, понимание пришло позже, гораздо позже.