— Preved, Medved, — промолвил статный бородатый старец в белых одеждах, обратив к нему широкое светлое лицо, исчерченное глубокими морщинами.
— Я не понимаю! — с горечью воскликнул Бьярки.
Старец поднялся с дубовой скамьи. Не спеша, опираясь на посох, обошел широкий, прикрытый полотном стол. Протянул руки навстречу юноше.
— Ja uznal tebja, — сказал он. — Ту Molodoj Medved, syn Veselogo MedVedja i Medveditsy-Maliny, moy vnuk. Как ty vozmuzhal! Gde ty byl vsjo aeto vremja?
Бьярки помотал головой и зажмурился, словно боялся, что его рвущееся от боли сердце выскочит через глаза.
— Я не понимаю, — повторил он упавшим голосом.
— Posmotri, vot tvoja mama, Medveditsa-Malina, — сказал старец и указал на сидевшую в сторонке увядшую уже, но по-прежнему прекраснейшую из женщин, какую только мог вообразить себе Бьярки.
Волосы ее, цвета чистого серебра, перехвачены были простым обручем, платье из обычного холста вышито дешевым бисером. Но в пору цветения она была краше, чем Хейд Босоногая, хотя и нелегко себе такое представить.
— Mama, — сказал Бьярки, и память о прошлом, казалось бы, навсегда утраченная с тех пор, как викинги увели его с собой из родного леса, вернулась к нему.
— Zdravstvuj, synku, — сказала мама. — Teperj ja znaju, ty zhiv. Туvernul mne radostj. Kakoj zhe ty stal krasavets, nastojaschij voin...
На неверных ногах Бьярки подошел к ней, опустился на колени и уткнулся лицом в теплые мамины ладони.
— Ту pomnish svojo imja? — спросила мама.
— Da, — отвечал Бьярки. — Ja Medvedko!
17
Когда Откель Разумник и Оттель Долдон опустили топоры, то увидели, что весь двор завален трупами врагов, а земля дымится от пролитой крови.
— Кого это мы с тобой так весело рубили день и ночь? — спросил Оттель. — У меня даже руки устали. А ведь я, худо ли бедно, берсерк.
— Я думал, ты знаешь, — ответил Откель.
— Никогда я не видел этих людей, — сказал Оттель. — Не из нашей они долины. Да и стал бы я беспричинно убивать соседей, с которыми еще вчера делил брагу и лепешку! Может быть, ты встречал где-нибудь таких уродливых чужеземцев?
— Нет, не встречал, — сказал Откель. — И даже не слыхал, чтобы в Исландии носили штаны отвратительного розового цвета.
— Может быть, это бьярмы или слафы? — спросил Оттель.
— Не думаю, — ответил Откель. — Ты когда-нибудь видел слафа с таким гладким лицом, словно на нем отродясь не гостевала борода? В сумерках я мог бы принять его за женщину. За очень безобразную женщину.
— Нет, не видал я таких слафов, — согласился Оттель. — Я и других-то слафов не упомню когда видывал. Разве что нашего малыша Бьярки. Да и у того, когда я повстречал его в прошлую субботу, на щеках росло что-то похожее на бороду.
— И уж точно у слафов не бывает по три руки, — заметил Откель.
— И по три ноги, — добавил Оттель. — Да еще коленями назад.
— А чтобы у ратника глаза были выпучены, как у стрекозы, — сказал Откель, — о таком я даже от пьяного скальда Финнбоги по прозвищу В Душу Мать не слыхивал. А уж от старины Финнбоги чего только не наслушаешься, особенно когда тот начнет сочинять про похождения Локи в опочивальне Фрейи.
— Да тут и сочинять нечего, — промолвил Локи. — Просто рассказывай как было, и уже смешно делается.
— А славная была резня, — сказал Оттель. — Долго о ней станут вспоминать в Медвежьей долине.
И Оттель неожиданно для всех сказал вису:
Вышел клен, жаждущий битвы,
из тумана,
Вынул треску битвы из кармана,
Облачился в звенящую рубашку
повешенного,
Вскинул луну носа корабля на плечо,
Обещал закружить всякого
в буре копий[45]
И утопить в море его же крови,
Коли тот откажется выйти вон
И приступить к несению дозора.
Некоторое время все молчали.
— Что это с тобой? — наконец удивился Откель.
— Я сказал вису, — пояснил Оттель.
— Кто из нас двоих Разумник? — спросил Откель.
— Ах да, — сказал Оттель, — прости. Но я вдруг подумал, что виса — это такое дело, на которое способен всякий дурак.
— Никогда больше так не делай, — велел Откель. — Твоя виса будет пострашнее, чем когда ты начинаешь грызть кромку щита и пускать пену ртом.
— Меня даже прослабило немного, — добавил Локи. — Видишь, я, весь в дерьме.
— На тебе незаметно, — успокоил его Откель.
— А еще я подумал, — сказал Оттель, — с той славой и с теми ранами, что мы с тобой себе заработали, и жить дальше нет особенной нужды. Но и помирать обидно.
Откель обнял его, как брата, и сказал:
— Теперь у нас с тобой одна судьба.
Оттель, поразмыслив, сказал:
— А может быть, и две.
— Нет, одна, — возразил Откель.
— Или две, — ответил Оттель.
— Нет, одна!
— Нет, две!
Тут они подрались немножко, но до мечей дело не дошло. Поэтому они помирились и с тех пор жили душа в Душу.
18
Никому не ведомо, сколько Вальдимар конунг и его ратники блуждали в смрадном тумане. В рядах ирландцев слышался ропот, в сердцах поселилась неподобающая воинам тревога. Единственно страх перед гневом конунга удерживал бывалых воителей от того, чтобы открыто высказать недовольство, усомниться в успехе набега, когда, казалось, даже местные боги восстали против чужаков, и призвать к отступлению. Да никто и не ведал, куда и как отступать.
Лишь под вечер каким-то чудом смогли они выбрести на утоптанную тропу между скал. А еще спустя некоторое время, когда на низком небе в разрыве между серых туч взошла Звезда Фрейи, они вышли к морю, на что, ка залось бы, давно уже оставили всякую надежду.
— Глядите, — сказал Вальдимар конунг. — Если это не Утиный утес, то пусть я первый прослыву незрячим.
— И правда, — заговорили ратники. — Ни с чем этот утес не сходен более, чем с утиной головой.
— А вот и хижина на нем, — промолвил Вальдимар конунг. — Похоже, здесь наш поход и окончится. Осталось всего ничего: забрать книги и спалить все, что горит, не исключая и саму колдунью. А уж до дома мы найдем способ добраться со всей резвостью, на какую способны те ладьи, которые мы здесь захватим. Вперед, воины, нынче неплохой вечерок для веселья!
