головой Анисимова, под затылком образовалась лужица крови.
В разбитое окно влетел ветер, втянул за собой колючий хвост ледяной крошки, обсыпал убитого хрустящим снегом, следом швырнул целое беремя крупной намерзи прямо в лицо Микулину, вышиб слезы. Микулин втянул сквозь зубы воздух в себя, поболтал им во рту, будто очищающей водой, услышал раздавшийся у него глубоко внутри слабый стон.
– Семеныч! – выкашлял он из себя с трудом. – А, Семеныч!
Зубенко, скрипя раздавленной крошкой стекла и держа в руках ружье, выдвинулся из соседней комнаты, глянул угрюмо на старшего.
– Отбой, Семеныч, ружье можешь повесить на гвоздь. Они больше не вернутся.
Зубенко вскинул голову недоуменно – не за этим же звал его старший. Покосился на Анисимова, и лицо его, дернувшись нехорошо, пошло болезненными белыми пятнами.
– Заткни чем-нибудь окно, Семеныч, – попросил Микулин, – иначе выстудим помещение. – Он поморщился, кадык на его шее дернулся с громким звуком, подпрыгнул и с таким же громким звуком упал.
Смерть смертью, а жизнь жизнью, им предстояло жить здесь дальше, – уходить из Никаноровки они не собирались и, уж коли дело приняло такой оборот, то решили – пусть будет война.
Следственные органы, конечно, сделают свое заключение, но и Микулин впустую щелкать клювом не будет – к расследованию подключит пограничную разведку…
– Эх, Толя, Толя… – пробормотал он зажато, хотел сказать что-то еще, но не смог.
Помотал головой, словно бы хотел подставить шею под топор, зажал челюстями стон, все-таки вырвавшийся изнутри и угодивший прямо на сжим зубов, обреченно махнул рукой: произошло худшее из того, что могло произойти.
Глаза у него сделались влажными.
Узнав о том, что произошло в Никаноровке, Агафонов покраснел так, что из пор на лбу и щеках чуть не выбрызнула кровь, присел на ногах, становясь в низкую боксерскую стойку, а потом, словно бы поразмышляв немного, вдруг резким коротким выбросом руки ударил Лютого в лицо.
– Я же тебе велел только попугать этих пердунов, а ты чего сделал?
У Лютого боязливо затряслась нижняя челюсть.
– Извините, патрон, они сами… они первыми начали стрельбу. Если бы они не начали, мы бы тоже не стреляли.
Агафонов вновь саданул Лютого кулаком, у того только челюсти лязгнули железно, словно бы рот у него был набит какими-то металлическими побрякушками.
– Поскольку ты, дур-рак, все равно не имеешь головы на плечах, я тебе ее отрежу… Как ненужный предмет. Пусть лучше валяется где-нибудь на помойке, тогда нам хлопот будет меньше, понял? – Агафонов потер ушибленный кулак, поморщился – кулаку было больно, а роже этого тупого крокодила хоть бы хны.
Глянув на лицо патрона, Лютый понял, что угроза эта нешуточная, так оно и будет – шеф укоротит его ровно на голову – и повалился на колени.
– Патрон, не губите, прошу! – произнес он, найдя какие-то старинные незатертые слова, неизвестно откуда в нем взявшиеся, прошедшие из девятнадцатого века; на глазах Лютого проступили настоящие (не крокодиловые) слезы.
– Не лей, не лей соленую воду. – Агафонов сморщился. – Слезы твои рождены задницей, это видно невооруженным глазом… Пфу!
Задумался Агафонов, поплевал на кулак, собираясь еще раз полоснуть костяшками Лютого по физиономии, но словно бы что-то вспомнив, разжал кулак.
– Пощадите, патрон… – просипел Лютый умоляюще.
– Ладно, сгинь куда-нибудь, а я подумаю, казнить тебя или миловать, – сказал Агафонов и, развернувшись круто, как на параде, вышел из комнаты.
Агафонов отрекся от налетчиков – никогда не знал и ничего не ведал о таковых, о Лютом слышит впервые, при упоминании о нем он даже руки вскинул в некоем ужасе и пробормотал, мелко похлопав себя ладонью по губам: «Надо же, страхи какие! Это же не человек, а настоящая нечистая сила! Пфу!»
Поиски банды, приезжавшей на двух вездеходах в Никаноровку, ни к чему не привели, и дело об убийстве Анисимова застряло, превратилось в висяк.
Следователи отложили его в дальний угол, сверху нагромоздили несколько папок, но сдавать в архив не стали: всякое может случиться, кто знает – возможно, убийца где-нибудь попадется, и тогда придется вгрызаться в это дело снова…
Похоронили Анисимова на Никаноровском кладбище – разгребли незанятый крестами угол, прочистили к нему дорожку и, с трудом разбивая лопатой и двумя ломами твердую морозную землю, вырыли могилу. Постояли над ней, молча склонив головы и тяжело дыша.
Не выдержал Черепенников, ухватил в горсть половину своего большого тяжелого лица, окутался серым паром, будто загнанный паровоз.
– Все как на войне, – проговорил он одышливо, – и могилу вырыли, как на войне: к земле пригибались, будто от пуль спасались…
– Да-а, пули могут засвистеть в любую минуту. – Микулин откашлялся, в легких у него что-то сипело, фыркало, будто в неведомые дырки, как в свищи, прорывался воздух, на лбу блестел пот, старший, похоже, простудился. – Но мы тоже молчать не будем, – проговорил он и вновь закашлялся.
Молчать они, конечно, не будут, но и активничать им тоже не дадут. У таких войн вообще не бывает победителей, только побежденные, это и Микулин, и Черепенников, и Зубенко с Жигуновым хорошо знали по своему опыту.
– Интересно, приедет на похороны отца его модная вертлявая дочка? – неожиданно спросил, ни к кому не обращаясь, а вернее, обращаясь сразу ко всем, Черепенников.
– Могу поспорить на бутылку – не приедет, – сказал, сплюнув в сторону, Жигунов.
– У тебя, Шарабан, мысли все чаще и чаще возникают о бутылке, больше ни о чем, – недовольно заметил Микулин. – К чему бы это?… Скоро в бутылку целиком залезешь, а сверху пробкой самого себя заткнешь.
– Напрасно ты так… Не наезжай на меня, я не такой. – Жигунов заведенно хихикнул, ну будто не на кладбище они находились, пробежался ладонями по собственным бокам: – Я не такая, я жду трамвая.
– Ага, трамвая, – хмыкнул Микулин, – об одном колесе. – Шмыгнул носом. А вот это на него совсем не было похоже, неужели и он начал растекаться, слабеть, пасовать, поддаваться горю и печали? Нет, скорее это временное… Не каждый же день они провожают в последний путь своих однополчан.
Это пройдет…
Телеграммы они дали и жене Толи Анисимова, и его дочери. Ответа не последовало. Не последует, надо полагать, и дальше. Микулин снова простуженно шмыгнул носом… Нет, это не простуда, – коварные слезы решили забить ему глотку.
Все проходит, пройдет и это. Приехали ребята с заставы, привезли венок. Ни начальник заставы, ни его боевой зам Фарид приехать не смогли: на границе объявлена тревога, – они приедут позже, чтобы посидеть за столом и помянуть старого погранца.
– Вот и все, – проговорил Микулин с глубоким сырым вздохом, – вот и появилась на этой земле и наша
