видел, как сам губернатор провинции целовал чернобородому руку.
Да-а... Ни один нарушитель не был похож на другого, и все-таки что-то роднило их: все они были жалки, и все, даже чернобородый, лгали. Сержант привык к этому. Он не представлял, что может быть иначе.
Перебежчик словно прочел его мысли.
— Меня с радостью встретят в городе, — сказал он. — Там есть люди, которые помнят отца и меня, наверное, тоже.
Сержант очистил перо.
— Что за вещи у вас в чемодане? — спросил он строго и вперил в незнакомца тяжелый взгляд.
Задержанный снисходительно кивнул и объяснил:
— Это инструменты и запасные части для радио. У вас в стране уже есть радиоприемники, а ремонтировать их, наверное, некому. Я немного знаю это дело, и, надеюсь, оно принесет мне заработок.
— Радио — это значит, кто-то далеко говорит, а ты слышишь? — спросил сержант многозначительно и испытующе.
— Совершенно верно, — ответил перебежчик. — И наоборот, вы говорите, а вас слышат за пятьсот верст отсюда.
— И в Ташкенте? — поспешно уточнил сержант.
— В Ташкенте и даже дальше, — подтвердил перебежчик.
Сержант Селим Мавджуди торжественно поднялся.
— Мехти! — крикнул он и приказал вбежавшему солдату: — Позвать ко мне Ибрагима Руми.
Через несколько минут на пороге появился немолодой жандарм с мятым злым лицом.
— Доставишь в управление особо опасного нарушителя, — шепотом сказал ему сержант и многозначительно кивнул на Андрея.
Ибрагим Руми молчал, покачиваясь в седле, и вид у него был самый безразличный, и карабин висел за спиной стволом вниз.
Уже несколько часов двигались они по узкой извилистой дороге. Солнце палило в лица Андрею, но он шел ровным шагом, утопая по щиколотку в клубящейся под ногами серой пыли.
— В тебе, урус, наверное, шайтан сидит! — жандарм не выдержал. В узких глазах мелькнула тревога. Он повесил карабин на грудь.
Сгоревшая степь расстилалась по обе стороны дороги. Лишь далеко впереди виднелось одинокое дерево. Они приблизились к нему и увидели, что это тал с отвердевшей от жары листвой. Рядом было озерцо, высохшее добела, но на дне его в лужице сохранилась зеленоватая вода.
— Можно и отдохнуть, — сказал Андрей, оглянувшись на конвоира. Позванивая наручниками, он намочил платок, вытер лицо, шею, грудь и прилепил платок к темени.
Жандарм тяжело спешился, привязал лошадь к дереву, присел у воды, лениво омыл руки и провел мокрыми пальцами по лицу. Потом посмотрел на Андрея печальными глазами и произнес:
— Аллах свидетель — не пойму я тебя: ты очень умный или очень глупый?
— Глупый, наверное, — Андрей пожал плечами и усмехнулся.
— Разве человек с головой так поступает? — Конвоир перешел на шепот. — Ты деньги свои, наверное, в степи зарыл? Думаешь, не найдут? Ого-о! Лучше взял бы добро с собой: кому часы дал бы, кому — царский золотой. Глядишь, добрые люди и тебе что-то оставили бы. Так делать надо. Так! А ты барахло брал с собой. Тьфу! — конвоир показал глазами на чемодан, притороченный к седлу.
— Я ничего не прятал, — сказал Андрей. — И ничего не взял с собой. Нечего было брать. А взял бы — все равно отобрали бы.
— Врешь ты, — мрачно заключил конвоир и хлестнул нагайкой по серым колючкам. — Хочешь жить — не будь ишаком: давай жить другим. А так — будешь кормить клопов, пока не сдохнешь. А Селим на твои денежки еще одну кофейню в столице откроет. — Конвоир застонал, но теперь от зависти. — Поднимайся, — велел он. — Пошел, собака!
Андрей только усмехнулся чуть криво, звякнул наручниками и вновь зашагал навстречу будущему.
Язвительный конвоир не солгал: тюрьма жандармского управления кишела клопами. Андрей старался не думать о них. Это был единственный выход. Не думать и терпеть — так велела эта сумрачная душная страна. Страх и равнодушие господствовали здесь. Значит, только на это и можно было уповать.
Андрей не ломился в дверь и не кричал, подобно другим арестованным. Он лежал на голых нарах, отшлифованных множеством бедняцких боков, и едва в коридоре слышались шаги, принимал одну и ту же позу: колени согнуты, лицо — к стене. Он не ошибся: это подействовало. Страдающий одышкой пожилой надзиратель долго смотрел в глазок камеры, потом с проклятием отпер дверь, вошел и потряс Андрея за плечо.
— Жив, урус?
— Пока жив, — откликнулся Андрей, — но если будете меня такой водой поить, могу и умереть. — Он поднял кувшин и дал его понюхать надзирателю. — И без еды я тоже больше недели не протяну.
— Ничего, — успокоил его надзиратель. — Все такую воду пьют.
— Я предупредил вас, — сказал Андрей. — Вы бедняк. У вас могут быть из-за меня неприятности.
— Говоришь ты красиво, прямо как мулла, — похвалил надзиратель.
— Большие люди из столицы скоро начнут искать и найдут меня ли, мой ли труп, — отчетливо произнес Андрей и вновь замер, обхватив колени руками.
Часа через три надзиратель появился вновь и, чертыхаясь, поставил у порога кувшин со свежей водой.
— Из-за тебя пришлось ходить к колодцу. — Он присел на нары и долго не мог отдышаться.
Колодец, Андрей успел это заметить, когда его привели в жандармское управление, находился во дворе, а вода в кувшине уже нагрелась, но он с удовольствием напился и сказал:
— Я хочу есть. Одна лепешка в день мне положена, будь я даже преступником. А я всего-навсего задержанный по недоразумению. Я заявил об этом на первом допросе. Передай своему начальству, пусть заглянет в протокол.
— Ага, передам, — не сразу откликнулся надзиратель, согласно кивнул головой, вышел и не приходил сутки.
Он появился несколько взволнованный.
— В канцелярию пойдем, — сообщил он и пропустил Андрея вперед.
В канцелярии за расшатанным столом сидел офицер с литыми щеками; судя по нашивкам на френче, он был в больших чинах. Сбоку от офицера с трудом уместился на табуретке тучный человек с пышной, аккуратно подстриженной бородой. Андрей прикрыл ладонью глаза — после сумрачной камеры дневной свет ослепил его.
— Присаживайтесь, — произнес офицер, не называя Андрея по имени, и показал глазами на свободный табурет.
Андрей отнял ладонь от лица, вежливо кивнул офицеру и внимательно посмотрел на толстяка.
Тот заерзал на скрипящем табурете.
— Мир и благополучие да пребудут с вами! — произнес Андрей, прижав ладонь к груди.
