class="p1">Но нам было не до Пашки. Мы старались не выпускать из виду Ваську и, как только возвращались из школы, сейчас же устанавливали наблюдение за его избой. Он никуда не отлучался. И только в воскресенье Генька увидел, как он взял лыжи, вышел на Колтубовскую дорогу и исчез в лесу. Я предложил бежать следом, но Генька сказал, что так он может заметить нас; лучше притаиться возле той кулёмки: он обязательно придет к ней опять.
Мы поднялись на гриву с другой стороны. Кулёмка была пуста. К ней мы не подходили, а посмотрели издали и спрятались за кустами, чтобы нас не было заметно, а мы всё видели. Генька даже тряхнул над нами ветки, чтобы под опавшим снегом нас совсем нельзя было заметить. Ждать пришлось долго, мы порядком замерзли. Я подумал, что зря мы уселись сторожить пустую кулёмку, но только успел сказать это, как послышались шаги… Васька, как и тогда, подошел к кулёмке, нагнулся над ней, и боёк глухо стукнул. Он только начал опять заметать следы, как мы выскочили из-за кустов и бросились на него. Васька от неожиданности оступился с лыжи, провалился в снег, и мы насели на него сверху.
— Вы чего — очумели? — закричал он, узнав нас.
— А вот сейчас узнаешь чего! — злорадно сказал Генька, набирая снегу. — Узнаешь, как по чужим кулёмкам шарить. Браконьер!
— Я у тебя шарил? — вырываясь, закричал Васька. — Пусти лучше!
— Не пущу! И у нас шарил, и тут шаришь. Я тебя отучу!
Васька вывернулся. Мы упали в снег, снова навалились на него, а он такой верткий, что никак его не удержать, и, хотя нас было двое, мы то и дело оказывались в снегу. Шапки были затоптаны, снег набился и в рукава и за воротник, мы забыли о кулёмках и добыче — просто нужно было раз навсегда проучить этого Ваську.
И вдруг в самый разгар свалки, когда мы опять сцепились все трое, рядом послышался обиженный и удивленный ребячий голосок:
— Ребя! Чего вы тут балуете? Всех белок распугаете.
Мы разом поднялись. Перед нами стоял утонувший в снегу и тщетно старавшийся наморщить брови Вася Маленький.
— А ты чего тут ходишь? — спросил Генька.
— Я-то за делом, — солидно сказал Вася. — А вот вы чего тут толчетесь? Другого места вам нет?.. — И он направился к кулёмке.
— Это что, твоя?
— Ну да, а то чья же!
— Ты что же это, — снова разъярившись, повернулся к Ваське Генька, — у маленького крадешь?
— Ты меня поймал? — с угрюмым вызовом отозвался тот.
— А чего он украл? — спросил Вася Маленький. — Он не украл: белка-то вон она! — И, подняв боёк, он вытащил за хвост дымчатую беличью тушку.
Мы открыли рты. Когда же она успела попасться? Ведь не полезла же белка в кулёмку во время нашей драки, а перед тем кулёмка была пуста, это мы видели оба. Неясная догадка бросила меня в краску. Должно быть, то же самое подумал и Генька, потому что он тоже начал краснеть.
— Так, значит, ты… — растерянно начал я.
— Ничего не значит. Не ваше дело, понятно? — сказал Васька. — И не суйтесь, а то пожалеете. Попробуйте только раззвонить!.. Пошли, Вася!
Мы не «звонили», потому что нам было стыдно. Я рассказал только Катеринке, и она, всплеснув руками, сказала:
— Какие же вы, мальчишки, дураки! Что же тут удивительного, если Васька ему помогает? Тот ведь маленький и не умеет, вот он потихоньку и подкладывает ему белок, а то, небось, в его кулёмку ни одна не попадалась. Вася мне сам говорил, что набьет себе белок на шапку, а то старая совсем прохудилась… И очень хорошо, если Васька так сделал! Это нам стыдно, что мы не догадались.
Сначала мне показалось глупым, что Васька вот так, по штучке, подкладывал белок в Васину кулёмку — этак он только к весне насбирает на шапку, и лучше уж было наловить и сразу отдать все. Потом я понял, что это совсем не то: и хотя Вася обрадовался бы подарку, — добытая своими руками шапка была бы для него куда дороже.
Чем больше я думал, тем сильнее возрастали у меня уважение к Ваське и стыд за наш промах. Больше всего нам было стыдно оттого, что не мы, а Васька Щербатый догадался помочь Васе Маленькому.
Всем нравился этот белоголовый крепыш в больших, не по росту, валенках, полушубке и постоянно съезжавшей ему на глаза облезлой телячьей шапке. Держался он солидно, наморщив не желающие хмуриться брови, рассуждал о хозяйственных делах, никогда не жаловался и не хныкал. Не жаловалась и его худая, болезненная тетка, ставшая Васе второй матерью, когда мать его померла, а отец погиб на фронте. Она забрала Васю к себе, и все сказали, что это хорошо и правильно. Тетка работала, как все, но жилось им трудно: она часто хворала, а другого работника в семье не было.
Мы были заняты или своими делами, или делами общими и, как нам казалось, очень важными, и между ними терялся, исчезал из поля зрения Вася Маленький.
Да только ли он? Вон Любушка ходит в рваной шубенке, Фимка никак не может напастись дров, потому что печка у них старая, жрет дрова, словно ненасытная, и все равно у них всегда холодно.
Чем больше мы об этом думали, тем больше нам становилось стыдно. Генька сразу же загорелся и предложил сделать в два раза больше плашек и кулёмок, и не для коллекции, а все шкурки отдать Васе Маленькому и Любушке. В наши кулёмки теперь белки начали попадаться: распяленные Захаром Васильевичем, на правилках сохли семнадцать шкурок… Против этого никто не возражал, но шкурок было мало, и мы, по обыкновению, пошли за советом к Даше Куломзиной.
— Хорошо, ребята, — сказала она. — Действуйте и дальше по-своему. А Федор Елизарович уже говорил об этом…
Потом мы узнали, что еще раньше было заседание правления, дядя Федя и Даша поставили вопрос о помощи сиротам, пострадавшим от войны, и тем, кто хорошо работает, но в чем-нибудь нуждается и сам с этой нуждой справиться не может. По предложению дяди Феди, правление решило выделить для Любушкиной матери овчины за счет колхоза, переложить в Фимкиной избе печь, а тетке Васи Маленького дать ссуду.
Даша рассказала дяде Феде о наших планах, и, когда мы прибежали к нему за проволокой для правилок, он сказал, что мы молодцы и что глаза у нас глядят в правильную сторону, так и надо!
Фимка каким-то образом узнал все и перестал кривляться при встречах. Однажды вечером он
