лицо, прости господи… – он перекрестился. – Хоть проведи мимо всю Орду по одному, не опознаю!
Гетман тяжело вздохнул, развел руками.
– Вот с такими союзниками приходится иметь дело, панотче… По крайней необходимости! Чтобы им пусто было! Но не печалься, дам тебе и хорошего коня, и охрану, чтобы больше никто не тревожил. Что думаешь делать, панотче? Куда теперь направишься?
– В Варшаве мне больше делать нечего, – столь же тяжко вздохнул монах. – Даже если Верещака никого не выдаст, сведений от него не будет. И то великое ему спасибо, столько успел сделать… Поеду в Киев, в Лавру. Нынче же вечером, как передохну немного и пекло спадет. А насчет охраны – благодарствую, не откажусь. Не хочу, чтобы второй раз обобрали, да за столь малый срок! Христианское смирение тоже ведь не беспредельно…
* * *
– Так ты сам все видел? Большой обоз?
– Очень большой, повелитель! Можно сбиться со счета, сколько там повозок! В каждую запряжены два коня. Ах, какие кони! Чок гюзель[49]!
– А что в повозках, не разглядел?
– Прости, великий хан, не было видно. Каждая сверху и с боков накрыта грубой тканью, которую эти гяуры называют дерюгой. Но, наверное, что-то ценное, ведь эти изнеженные собаки не могут обходиться на войне лишь самым необходимым, как мы!
– В каком порядке идут гяуры?
– Впереди – головной дозор из улан. Затем – около сотни гусар, за ними – тяжелые пушки. Я насчитал десять, каждую везут четыре лошади. Опять гусары, и вот за ними уже начинается обоз. С левой и правой стороны – уланы. И в хвосте – тоже уланы.
– Сколько улан, не считал?
– Трудно было точно посчитать, повелитель! Но по сравнению с тем, сколько храбрецов под твоим бунчуком, их немного. Совсем немного.
Губы Ислам-Гирея растянулись в торжествующей усмешке:
– Хорошая весть! За нее и хорошая награда.
Достав из сафьянового мешочка золотую монету, он бросил ее разведчику. Татарин поймал ханский дар на лету, поцеловал, приложил к середине лба, затем к сердцу, низко кланяясь.
Повелитель Крыма сделал жест, отпуская воина. Тот пятясь выбрался наружу.
Ислам-Гирей снова отпил кислого молока из чаши, вытер губы и хлопнул в ладоши. Один из стражников, стоявших сзади и по бокам от хана, подскочил и согнулся в поклоне, ожидая распоряжений.
– Позвать ко мне мурз и беев. Тотчас же! – приказал хан. И, тихо рассмеявшись, задумчиво произнес: – Гяур Хмельницкий посмел упрекнуть крымских батыров, что они ничего не делают? Интересно, что он скажет, увидев, какую огромную добычу мы захватили! И она достанется только нам! Ведь я ничего не скажу ему ни про этот отряд ляхов, ни тем более про обоз!
Глава 36
Татарский лазутчик, долго следивший за нами, в итоге благополучно убрался, радуясь, что не обнаружил себя. Ну, пусть так думает… Ведь именно так решит и хан, выслушав его донесение: «гяуры» ни о чем не подозревают, нападения не ждут.
– Если бы не строгий приказ пана первого советника, мы бы этой собаке уже пятки поджаривали на углях! – скрипнул зубами один из уланов Тадеуша, закончив рапорт. – Выложил бы все, что знает!
Я приказал ему отдыхать, а сам направился к князю. Доложил, что все в порядке: мы обнаружены, все идет по плану.
– Ну что же… – пожал плечами региментарий-диктатор, покачиваясь в седле. – По плану – значит по плану. Я уже много раз убеждался: пан первый советник знает, что делает. Надеюсь, и сейчас будет то же самое. Командуйте в завтрашнем сражении, пане, как будто меня здесь вовсе нет. Уж если пан сумел переубедить даже насчет судьбы Хмельницкого…
И будущий король Речи Посполитой, покачав головой, скорбно улыбнулся. Я ответил сдержанной улыбкой, показывая, что всегда готов оценить хорошую шутку. Растягивать губы шире не стал: еще подумает, что подхалимничаю.
– Кстати, пане! Завтра еще не наступило, и пока что командую я. Вы не забыли, надеюсь, про мой приказ? Ложитесь спать, и как можно скорее! Пану нужно отдохнуть, он все-таки не из железа сделан! – распорядился Вишневецкий.
* * *
На рассвете следующего дня казачьи пушки снова начали разрушать валы поляков сосредоточенным огнем. Бреши, наспех заделанные за ночь, вскоре возникли на тех же местах, неумолимо увеличиваясь по ширине и высоте. Было ясно, что этот рубеж обороны не сегодня завтра тоже падет, как и предыдущие. С высоких гребней валов, насыпанных казаками, непрерывно сыпались пули, летела картечь, буквально не давая воинам Конецпольского, Лянцкоронского и Фирлея поднять головы. Редкие смельчаки, рискнувшие открыть ответный прицельный огонь, очень быстро получали рану, и хорошо если легкую. Но чаще их жизнь обрывалась.
Осажденные действовали с ожесточением смертников, знающих, что пощады не будет и что вопрос стоит только так: убьешь ты – или убьют тебя. Они делали что могли, и не их вина, что врагов было гораздо больше. Могучая змея все туже сжимала кольца, жертва задыхалась.
В то утро Хмельницкий был в хорошем настроении. Вчерашняя злость исчезла без следа, и не только потому, что гетман видел, как храбро и настойчиво действуют казаки, но и из-за письма господаря. Василь Лупул выражал согласие на брак Тимоша с его старшей дочерью Руксандрой, прося лишь повременить немного, чтобы невеста, пока еще совсем юная, достигла зрелости и могла стать женою гетманского сына в полном смысле слова. Господарь также не жалел хвалебных слов, описывая, какое благоприятное впечатление произвел на него жених: храбр, умен, воспитан, уважает старших! Весьма достойный пример для многих молодых людей, которые в нынешние развратные времена не почитают собственных родителей. Кроме того, он сообщал, что гетманскому сыну очень понравилась будущая жена. Да и Руксандра, судя по всему, была очарована храбрым и загадочным воином с севера… Хотя, конечно, как подобает благовоспитанной девице, да еще дочке господаря, она вслух об этом не говорит!
«Тимош остепенится, успокоится, став женатым казаком», – с болью в сердце думал гетман. Хоть и пытался он все месяцы, прошедшие с того страшного вечера в замке Белой Церкви, забыть Елену – все было тщетно. Боль саднила по-прежнему, став лишь тупой, а не острой. И как ни убеждал он себя, что Тимош только исполнял свой сыновний долг, переживая за обманутого отца, сомнения жестоко мучили, не давали покоя. Кто же говорил правду, а кто лгал?
С грохотом и клубами пыли обвалился еще один участок вала. Богдан, прильнув к подзорной трубе, одобрительно кивнул. Брешь была таких размеров, что было ясно: никакими усилиями за ночь ее не залатаешь.
«Незачем напрасно лить христианскую кровь. Все идет как
