слева тут образовался широкий и довольно глубокий плес, а направо от камней было нечто вроде водопада, а дальше река текла довольно быстрым течением.
Я перебежала на другой берег одна из первых, чтобы показать, как тут надобно перебираться, и остановилась наблюдать за переправой остальных.
Многие из предосторожности разулись. Двух молодых девушек, сестер Ш., братьям моим пришлось перенести на руках; другие перешли благополучно; большинство мужчин переправилось без приключений.
Что же сделал Владимир Сергеевич? Во-первых, он разулся. Затем он взял свою обувь в руки, ступил на первый камень, выпустил обувь из рук, и она поплыла вниз по реке направо, а сам он, неизвестно почему, шагнул прямо в плес влево и начал окунаться до самых плеч.
— Владимир Сергеевич! Что вы делаете? — крикнула я что есть мочи. — Выходите сейчас же на берег!
— А что же, разве вам одной принадлежит привилегия делать глупости? — захохотал он, размахивая руками и продолжая свое странное купание.
— Валериан, тащи его! — закричала я брату, а сама бросилась ловить носки и башмаки Владимира Сергеевича и тоже порядочно вымокла.
Валериан был росту почти 14 вершков, а силы такой, что кочергу винтом свертывал.
Мгновенно он сбросил с себя высокие русские сапоги, прыгнул в воду и, как малого ребенка, вынес Владимира Сергеевича на руках на берег, захватив с собою и плавающую тут же его шляпу. Затем он бережно опустил его наземь…
— Вот ваши ботинки, надевайте скорее! — сказала я уже без сердца, а только озабоченная его положением и опасаясь сильной для такого хрупкого человека простуды.
Он сделал попытку натянуть свои мокрые доспехи.
— Не лезут! — совершенно беспомощно вздохнул он.
— Аркадий, — обратилась я к другому брату, — беги, догони Аполлона Степановича, попроси у него калоши!
Аркадий мигом догнал кн. Урусова, который был уже на полгоре. Тот отдал свои калоши, но очень неохотно, потому что сам очень боялся простуды.
Калоши оказались кожаными, с углублениями для каблуков и большими медными выпуклыми буквами посредине подошвы.
Владимир Сергеевич не мог в них сделать ни шагу.
— Надевайте мои сапоги! — предложил Валериан. Но сапоги оказались столь огромны и тяжелы, что у Владимира Сергеевича подвернулись ноги.
— Я в них упаду, — сказал он безнадежно.
Тогда Аркадий и Петр Катков сделали из рук кресло, Владимира Сергеевича усадили в сапогах, чтобы он не простудился, и всё шествие двинулось кверху, а Валериан босиком побежал вперед, домой, чтобы привести для Владимира Сергеевича лошадь к нам навстречу. До Дубровиц оставалось добрых версты три.
Это обратное путешествие всех очень забавляло, и мы не заметили, как прошли полпути, когда к нам навстречу прискакал Валериан, но на неоседланной лошади. Тем не менее Владимира Сергеевича водрузили на эту лошадь, Валериан взял ее под уздцы, и мы совершенно благополучно добрались до Дубровиц.
Одного мы боялись, что кн. Урусов напугает домашних. Но вышло, к счастью, что он пришел раньше, ибо к нашему приходу уже был готов самовар, была приготовлена сухая одежда для Владимира Сергеевича и вообще были приняты все меры, чтобы его хорошенько согреть и спасти от простуды. Между прочим, его нарядили в широкий ватный халат моего отца и теплые ватные туфли. Поили его также очень усердно чаем с коньяком, от чего он пришел в неописуемо веселое настроение и хохотал безудержно.
Не могу не упомянуть о том, что у Владимира Сергеевича был замечательный смех. Он смеялся закатисто, каким-то ребяческим смехом, но странно, что у него был необычайно красивый голос, когда он говорил, а смех его был совсем не гармоничный, но искренний и заразительный»[164].
Последним отзвуком неудавшейся любви Соловьёва стало его стихотворение, датированное 1878 годом:
В былые годы любви невзгоды Соединили нас, Но пламень страсти не в нашей власти, И мой огонь угас. Пускай мы ныне в мирской пустыне Сошлись опять вдвоем, — Уж друг для друга любви недуга Мы вновь не принесем. Весна умчалась, и нам осталась Лишь память о весне, Средь жизни смутной, как сон минутный, Как счастие во сне.
Предмету своей кратковременной любви Соловьёв посвятил еще несколько стихотворений этого времени. Вместе их можно охарактеризовать как своего рода «поливановский цикл».
Другими дачниками в Дубровицах были Мережковский и Гиппиус — пожалуй, самая примечательная супружеская пара русской литературы. Они прожили вместе пятьдесят два года, не расставаясь ни на день. Их писательское содружество уникально тем, что оно равноправно; никто не оттеснял на задний план другого. Значительно более даровитый муж не заслонил жены. Конечно, Мережковский — один из самых значительных литераторов на переломе двух эпох; но и менее талантливая Гиппиус сумела занять на художественном Олимпе высокое место (правда, не столь бесспорное).
Мережковский и Гиппиус провели в Дубровицах всего одно лето — но по-своему незабываемое; и не только потому, что усадьба всё еще была полна воспоминаниями о Соловьёве. В семье существовал своеобразный договор: муж должен писать только стихи, жена — прозу. Ныне покажется странным, но в то время Мережковский был известен прежде всего как поэт (его стихи прочно забыты), а Гиппиус печатала рассказы и повести (также забытые). Но однажды утром Мережковский сообщил супруге, что соглашение им нарушено. Он начал большой роман «Юлиан Отступник». Это была первая книга трилогии «Христос и Антихрист» — основного вклада писателя в русскую литературу.
Конечно, литературное прошлое Дубровиц менее ярко, чем историческое; но рассказанного всё же достаточно для того, чтобы не пройти мимо этой замечательной усадьбы.
Коктебель
Историческая судьба Крыма капризна; то это российская территория, то — нет. Но не подлежит сомнению, что для русского менталитета Крым — нечто знаковое.
