я безвинно за драки и карточное шулерство, учил он меня германскому языку вместе с Христофор Бонифатьевичем. – Вольдемар изъяснялся на немецком бегло. – Специально тайно, чтобы я речи иноземные слушал, когда он покойного нашего государя сопровождал в Вюртемберг, в Вену, в Баден к его царским родственникам. Мамзель, взгляните сюда. – Вольдемар извлек из кармана своей бархатной ливреи миниатюру.
Клер увидела изображенного на ней Евграфа Комаровского в парадном генеральском мундире с золотыми эполетами, орденами и алой орденской лентой. На его губах была та самая мягкая улыбка, что так шла ему, только вот его серые глаза на портрете художник изобразил темными.
– Мамзель, каков, а? – жарко зашептал Вольдемар по-немецки, тыча ей миниатюру чуть ли не под нос. – Из сундука я сей портрет его взял. Красавец! Как наденет мундир, нет его краше при дворе – такой мужчина, мамзель. Это он здесь все в рубище, в рединготе своем старом ходит, у него ведь цивильного модного платья почти вовсе нет – он же всю жизнь в военной форме. Грозный он, суровый порой, но это маска у него такая. Благородное сердце! Смелый! Себя никогда не жалел он ради людей. Вон недавно наводнение в Петербурге, он при государе в Зимнем дворце был, а вода как из Невы хлынет! Весь город разом залила. Народу утопло! Государь как увидел все из окна дворца, сразу за штоф. Он ведь всегда это самое… злоупотреблял наш государь-то прежний, граф у него за границей бутылку отнимал, чтобы перед иностранцами не осрамиться… А в наводнение растерялся совсем государь, и Милорадович – товарищ графа и губернатор столицы – тоже растерялся малость. Потому как стихия! Так государь говорит графу: назначаю тебя военным губернатором – спаси народ мой бедный, горожан. И наш-то с вами мин херц… он в ледяной воде ноябрьской где по пояс, где по грудь, а где и вообще вплавь…
– Как в Тильзите? – взволнованно спросила Клер.
– Какой там Тильзит! В сто раз хуже! Стихия, вода ледяная, ноябрь, Нева. Народ тонет. А граф стражников собрал своих спасать утопающих. Лично спасал людей он! Его бревно тяжелое к стене дома приперло, потоком воды его несло, как ему живот не пропороло!
И на Кавказ он один ездить не боится, горцев диких князя Дыр-Кадыра уговаривает, усмиряет словесно. А там ведь пулю в горах получить проще некуда. Как на Кавказ ехать, все наши господа в кусты сразу – только он один да генерал Ермолов не боятся. И еще я вам хочу сказать – самое важное, чтобы вы знали, какой он человек, какой души, какого характера… Потому как он к вам тоже всей душой своей расположен, как ни к кому доселе, и… тут уж лучше Гете – поэта германского – не скажешь: В моих… то есть в его мечтах лишь ты носилась, твой взор так сладостно горел, что вся душа к тебе стремилась и каждый вздох… каждый вздох его мамзель!.. К тебе летел![22]
– Вы и Гете знаете, надо же, вы само просвещение. А что самое важное? – спросила Клер, вспомнив, как видела через окно на торсе Комаровского плохо заживший шрам, вот, значит, как он получил ту рану.
– Поэтов я всех из песенника знаю, я и вам на гармони сыграю, если пожелаете! – воскликнул Вольдемар и сразу зашептал снова: – Его сиятельство граф вашего бывшего мужа… ухажера, английского поэта на дуэль бы вызвал из-за вас. Сам мне признался в подпитии – за то, что ваш бывший ребенка у вас забрал и горе вам причинил великое. Мин херц бы его за такие дела на дуэль! Только с покойником-то ведь стреляться невозможно. Но это чтобы вы знали. Какой он человек. Он бы и за границей вашего обидчика достал. И здешнего урода, что зверствует и на вас смел покуситься, он из-под земли выроет. Он для этого здесь и остался – чтобы защитить вас, потому что он… Нет, тут лучше поэта Гете опять не скажешь – душа в огне, нет силы боле…
– Ты чего здесь? Чего разошелся?
В дверях кухни, опершись обеими руками о дверные косяки, стоял Евграф Комаровский.
– Меня мамзель соусу аглицкому научила смородинному к жаркому, – тут же нашелся верный Вольдемар и состроил Клер большие глаза – мол, сугубо приватно между нами сей наш разговор.
В следующий миг он уже порхал по залу, накрывал на стол, извлекая посуду из походного графского поставца. А гроза за окнами павильона уже бушевала. Молнии освещали черное ночное небо, деревья под ветром колыхались, плодя тени и мрак, что становился в промежутках между молниями словно гуще.
Клер подошла к окну, смотрела на пруд, вспененный ливнем, на статую на том берегу. Думала о том, что сказал ей Вольдемар, показывая портрет графа при полном параде. И вдруг вспомнила грозовую ночь на вилле Диодати, когда молнии полыхали и ливень заливал берега Женевского озера, а Байрон и Шелли, напившись вина, раздевшись, в одном исподнем выбрались на крышу виллы и читали под аккомпанемент молний и стихий свои стихи – Байрон «Чайльд Гарольда», а Шелли оды природе… А потом каждый из них забрал свою женщину в спальню – Шелли жену Мэри, а Байрон ее, Клер, – и целовал ее страстно под сполохи молний и раскаты грома…
Байрон будто присутствовал здесь. Он смотрел на нее из темного стекла, словно из зеркала. И прогнать его образ Клер не могла.
– Вы не замерзли, Клер? Не холодно вам?
Евграф Комаровский за ее спиной, очень близко. Он бережно накинул на ее плечи свой серый редингот. Она и правда продрогла.
– Не бойтесь грозы, Клер. – Он наклонился к ней, он вдыхал аромат ее волос.
– Я не боюсь. – Она обернулась. Его лицо сейчас так близко от ее лица, но Байрон… смотрел из окна на них, как из зеркала ночи. – Я думала об этом странном месте.
– Что вы думали? – Он не отрывал от нее взора.
– В оранжерее в доме Темного орудия пыток и лавки с ремнями для порки. Я думала, если такие зверства творились там, среди цветов и трав, то что Темный делал здесь, в павильоне? Стол, клавикорды, ширма, – Клер оглядела зал, – камин, стулья, кухня… Его сын Хрюнов сказал нам, что они собирались здесь… У него самого на теле следы от плетей… И та статуя на берегу… Они смотрели из окон на то, что разворачивалось перед ними у пруда. Какое-то действо. Быть может, кто-то играл на клавикордах, а они глядели из окон… Словно
