Я не сказал этого.
– Нет, Жюстина.
Она опустилась передо мной на колени, обняла за ноги, склонила голову.
Я вдруг вспомнил фразу о русской рулетке в собственной спальне. К чему бы? Мы не занимаемся асфиксией. Случайно убить партнера во время игры с ножами – это надо умудриться, даже если руки дрожат. Я же не бью с размаха!
– Ну ладно, – сказал я. – Почувствуешь себя плохо – не молчи.
Она подняла голову и улыбнулась.
Это был тот самый экшен, когда она умерла, а моя судьба круто изменилась, заперев меня в каменном мешке на Петровке.
Здесь, на железной кровати тюремной камеры, я совершенно четко вспомнил ее последние слова…
– Ох, как больно, Маркиз!
– Потерпи, сейчас приедет «Скорая».
Она тяжело дышит и прижимает к груди пакет со льдом.
– Знаешь, Маркиз, я когда-то была сильно верующей: посты соблюдала, в церковь ходила по три раза в неделю, сексом не занималась и довела себя до экстатической молитвы.
– Я помню, ты рассказывала. Ты молчи лучше, лежи.
– Нет, ты послушай. Потом я всеми способами пыталась достичь того состояния. Опьянение, секс, наши с тобой развлечения… И каждый раз, как индийский аскет, твердила «нети, нети, нети…». Не то! Нети, Маркиз! Похоже, но не то. Я думала, что мало боли – надо пожестче, и все придет. Больнее, чем сейчас, уже невозможно. Нети! Всю жизнь я искала Бога, хотя Он, наверное, дивится моему способу поиска. Если того же состояния можно достичь иначе – значит, Бога нет, значит, эндорфины, и ничего больше. Бог есть, Маркиз, потому что иначе нельзя. Он, наверное, теперь отправит меня в какое-нибудь не очень хорошее место. Но это такая мелочь!
Здесь, в тюрьме, видения не преследовали меня. Наверное, потому, что в условиях перманентного экшена, уйти в другой мир можно только одним способом – умерев.
Приближалась к концу вторая неделя заключения, и я уже шутливо размышлял о том, не обратиться ли (ежели буду жив и на свободе) с законодательной инициативой об ограничении максимального срока заключения тремя месяцами (для серийных убийц). И чтобы судьи перед вступлением в должность в обязательном порядке помещались сюда хотя бы на трое суток, чтобы имели представление о том, на что обрекают осужденных. Казалось бы, а что такого страшного? Ну держат в четырех стенах, ну кормят дрянью, ну гулять выводят в крытый каменный мешок… Ну и что? Рассуждать здесь бесполезно – есть только одно средство для понимания – испытать на себе.
Здесь убивают медленно, и смерть
Так не привыкла пачкать руки кровью,
Так не спеша подходит к изголовью,
Как будто до тебя ей дела нет…
Боюсь только, что трехсуточное заключение судей не даст полного представления об этом ужасе: знание того, что все скоро кончится, наполовину снимет стресс. Пожалуй, самое страшное здесь – неизвестность.
Вчера меня снова вызывали на допрос. Господин Волгин интересовался Небесным Доктором: кто такой, как зовут, его паспорт, откуда взялся обладатель оного? «Не помню», – с улыбкой ответил я.
Я бы мог попробовать отомстить, рассказать все, что знаю, – было такое грешное желание. Но сдержался. Месть – обоюдоострое оружие. Особенно если делегировать ее осуществление господам-операм. Они все сумеют повернуть против тебя. Не стоит соблазняться. Отомстить я сумею и без этих сук (если только выйду отсюда).
– Вам предстоят большие перемены, – сказал напоследок Олег Петрович. – Грядет перевод в «Бутырку».
Я пожал плечами. Соседи-уголовники просветили меня, что «Бутырка» – это лучше, несмотря на переполненные и вусмерть прокуренные камеры. Их логика не совсем понятна, но верить хочется.
– Плохо вам там будет, – заметил следак.
– Почему же?
– Место у параши обеспечено.
– Что, всей камерой будут опускать?
Он расхохотался.
– А тебя не надо опускать! Ты фуфлышка!
Я не стал напоминать ему, что на брудершафт мы не пили.
– Это еще что за термин? – спросил я.
– Фуфлышка? Или фуфло. Человек, который обещал и не сделал. Хуже «петуха».
– И что это за обещание, которое я имел несчастье нарушить?
– Убийство, господин Маркиз. Обещал убить и не убил. У братвы с этим строго. За базар-то отвечать придется.
Я не стал спрашивать, откуда ему это известно – какая, в конце концов, разница – меня поразила парадоксальность ситуации.
– Вы собираетесь судить меня за убийство и при этом упрекаете, что я кого-то там не убил?
– Так я не упрекаю – я предупреждаю. И только.
Он еще помедлил так, словно очень не хотел делать то, что велел ему служебный долг. Я уже ждал, что меня уведут обратно в камеру, но он, наконец, сказал:
– Есть еще один выход. Вот, прочитайте!
В документе, который он мне протянул, речь идет о залоге. Меня собираются освободить под залог в пятнадцать тысяч долларов (в рублях по курсу), и деньги нужно внести не позже, чем завтра утром. Сумма не такая уж астрономическая, но за сутки Кабош столько не соберет – я уверен. Да и зачем ему париться ради меня? Он что, мне мать родная? А для моей матери и пять тысяч – целое состояние. Я бы предпочел, чтобы она вообще не знала, где я провел последние две недели.
– Это маловероятно, – сказал я. – Но если вдруг – я не против.
– Поглядим, – проговорил следователь.
Мне позволили остаться наедине с адвокатом, и он прояснил ситуацию.
– Вчера были выборы, Андрей, и ваш недоброжелатель, похоже, проигрывает, хотя еще не все бюллетени посчитаны. А посему Олег Петрович находится в некотором недоумении, – он улыбнулся. – Господин Пеотровский наверняка останется во власти, найдут же ему местечко, но пока под шумок есть надежда отвести обвинение. Особенно после публикации дневников вашей жены.
– Они опубликованы?
– Да. И с комментариями. Увлечение, скажем так, Ольги Пеотровской объяснили крайне суровым характером отца и ее собственной склонностью к шизофрении, возможно, наследственной.
Он улыбается, и я готов убить его за эту улыбку. Будь моя воля, я бы никогда не дал разрешения на эту публикацию. Кабош… Конечно, Кабош! Хотел, как лучше. Хотел меня вытащить любой ценой. Впрочем, для него это не жертва. Он слишком рационален, чтобы дорожить честью мертвецов.
А я? Я что, не рационален? Почему я почти физически ощущаю, как на мои плечи ложится груз чужой вины? Словно это я написал статью, последствиями которой так удачно воспользовался.
– У Кабоша нет таких денег, – вслух сказал я.
– Поглядим, – протянул адвокат, словно процитировал Волгина. – То, что вообще возник вопрос о залоге, – уже очень хорошо.
