В последний месяц у Авдея Каллистратова все чаще возникал космический взгляд на мир, когда вещи, события и собственная жизнь кажутся ничтожными и случайными, как пыль на окне. Эти мысли о всеобщей бренности заставляли впасть в тупое оцепенение, и одновременно, глядя на полки с классикой, он сгорал от зависти. Это его удивляло. Он не мог понять, как могут в нем уживаться столь противоречивые чувства. Чтобы разобраться в этом, Авдей Каллистратов завел дневник, но, открывая его по нескольку раз в день, заносил на его холодные, равнодушные, как Вселенная, страницы, всего одно слово: «Графоман». Так проходила неделя за неделей, а в те редкие дни, когда он выбирался на презентацию чьей-нибудь книги, был раздражителен и несдержан.
— У вас легкий стиль, — отпускали ему обычный комплимент.
— Легко читать, легко забывать, — скрипел он зубами. — Одним словом, легче пустоты.
Он тряс бородой и делал такое лицо, что его стали сторониться. Очень скоро Авдей Каллистратов обрел репутацию неприкасаемого, которого выбросили из литературных кругов, предав страшнейшей из анафем — забвению.
В Интернетовской переписке Авдей Каллистратов окончательно разочаровался. Зачем она? Он не был на сайте с месяц, и никто не поинтересовался почему? Сбей его завтра машина, попади он в тюрьму или больницу — никто там не обратит внимания. Теперь Авдею Каллистратову казались мальчишескими его посты, перечитывая, он хотел их убрать, уничтожить, как иногда хотелось ему сжечь свои книги, когда он, приходя в гости, случайно брал их с полки. Он больше не верил, что кого-то хоть в чем-нибудь можно убедить. Наткнувшись на сообщения Афанасия Голохвата, где тот проповедовал битву за новый, прекрасный мир, он тут же сочинил ему ответ: «Пройдут годы, и люди сделаются тебе скучны, ты будешь смотреть на них с колокольни своего возраста, как университетский выпускник смотрит на абитуриентов, ясно представляя, через что им предстоит пройти, чтобы остаться потом у разбитого корыта. Ты увидишь, что цивилизация находится в стадии зародыша, а твое время такое же темное, как и раннее Средневековье, которое по вселенской шкале, словно вчера стояло у порога. Или ты сомневаешься, что Средневековье прислонилось к нашему изголовью? Пройдут годы, и ты поймешь, что мир устроен неправильно, но поделать с этим ничего нельзя, а требовать от него благоразумия все равно, что от младенца — не мочить пеленок».
Сначала Авдей Каллистратов хотел это разместить, но потом передумал, решив, что его мысли не стоят двух кликов мыши. Разве другого можно научить? Разве опыт передается? Ему сделалось неловко за свою горячность, он скривился, не в силах понять, как, и главное, зачем, вступал в перепалку с Сидором Куляшом и впервые подумал, что спорил с клоном. Разве человек может быть таким? Разве может так думать? Ну, конечно его разыгрывали, дразня, как лягушку, в которую тычут камышинкой! А он, старый дурак, поддался! Авдей Каллистратов усмехнулся и, нацепив очки, стал разбираться, как ему выйти из группы. От этого занятия его оторвал звонок в дверь.
— Почему так долго не открывал? — с порога бросила Даша.
Она стряхивала мокрый зонт, и с ее волос лились ручьи.
Авдей Каллистратов не успел удивиться.
— А разве у тебя нет ключей?
— Ты не давал.
— Неужели, я был таким идиотом? Они на полке. А твоя собачка?
— Я оставила ее внизу. Она, как ревматизм, лизала пятки, а кусала сердце. Так ты пустишь?
Авдей Каллистратов снял с Даши пальто.
— Кстати, там же, на полке, обручальное кольцо. Примеришь?
Даша подошла к шкафу.
— Но тут нет никакого кольца.
— Черт! Завтра куплю. Подождешь?
Даша чихнула.
— Конечно. А иначе, зачем я пришла.
У Авдея Каллистратова навернулась слеза. Он пошел в ванную и сбрил бороду. А на другой день солнце играло на посуде, пуская по стенам «зайчиков». Авдей Каллистратов точно сбросил за ночь десять лет. Он без умолку болтал, намазывая бутерброд, и то и дело подливал Даше горячий чай.
— Знаешь, ты открылась для меня с неожиданной стороны, прекрасная незнакомка. Ты еще на кафедре?
— Я оттуда ушла, когда поняла, что современная литература не имеет никакого отношения к литературе.
Авдей Каллистратов расхохотался.
— А классика?
— Что, классика?
— Классика имеет? Нет, дорогая, половина ее выросла из макулатуры.
Глаза у Даши сузились:
— А ты?
— В первую очередь.
Авдей Каллистратов смотрел ей прямо в глаза, и ему было легко, как человеку, говорившему правду. Встав из-за стола, он принес ноутбук, развернув к Даше.
— А разве ты не читала вот это, — щелкнул он мышью. —
«“Музыкант играет на инструменте, а для писателя такой инструмент — язык, — оправдывал я себя. — Поэтому не стоит в художественных сочинениях искать глубину, они всего лишь приятны для слуха, и призваны развлечь”. Однако у меня все чаще возникал вопрос: «Зачем увеличивать вавилонскую башню макулатуры?». И вопрос этот сводил меня с ума».
— Я читала этот пост, но его писал «Иннокентий Скородум», а мне хотелось услышать Авдея Каллистратова.
— Надеюсь, теперь ты довольна.
Он закрыл ноутбук.
— Кстати, ты еще бываешь в группе?
— Нет, оттуда почти все разбежались.
— Да? Может, и к лучшему. Это был кусок жизни, который закончился.
— Мне немного грустно.
— Жаль расставаться? Как с актерами, когда падает занавес?
Облокотившись о стол, Авдей Каллистратов, вдруг задумался.
— Что с тобой?
— Да так, поймал себя на мысли, что тоже к ним привык. А, знаешь, я хочу написать о них роман.
— Роман в социальных сетях?
— Что-то вроде этого. Может, тогда мы узнаем их ближе.
— В каком смысле?
— Ну как же, сейчас мы даже пол их не можем определить. Может, за мужским ником кроется женщина.
— Как Саша Гребенча?
— Или любой другой. А представь, что у тебя в руках книга, где они представляют собой ряд персонажей. Тогда ты уподобляешься Богу, которому ведомо про каждого все и вся. А что могут знать персонажи? Они всегда осведомлены меньше автора…
Даша облизнула губы.
— А в твоей книге судеб будут наши?
— Конечно. Но она открыта только для читателя, а каждому из нас отводится в ней отдельная глава, потому что постижима лишь собственная судьба. Да и то задним числом. Я задумал написать этот роман на даче. Поедем весной?
Даша кивнула. Авдей Каллистратов нежно поднял ее пальцами за подбородок.
— Я тебя очень люблю, и почему я так долго этого не понимал?
